Иду над океаном

Барышев во сне видел небо — не таким, каким оно бывает на высоте, когда верхняя кромка облаков остается внизу под самолетом, превращаясь в поверхность какой-то иной планеты, не черным, с крупными, на глаз объемными звездами, — он видел его таким, каким оно кажется с земли. Переливаясь от светло-светло-зеленого до темно-синего в самом зените, с перламутровыми прожилками облаков и такое осязаемое, что до него можно дотронуться. Он видел его во сне, точно лежал где-то в степи в высокой, пахнущей солнцем, выгоревшей траве, ощущая под лопатками прохладную, живую и упругую твердь земли, и ему все хотелось смотреть и смотреть в него, словно там сейчас должно было открыться что-то очень важное. Может, это был бред — слишком устал за это время и за последнюю ночь, слишком много пережил, но он видел и самого себя, точно с вертолета — с высоты, когда отчетливо различимо все внизу, видел распластанное неподвижное тело в траве, посередине степи, и понимал даже во сне, с удивлением, что это и есть он сам. И одновременно он видел небо и все острее понимал, что оно похоже на человеческое лицо, на полную неповторимой жизни человеческую плоть, где в каждом квадратном миллиметре — не только зеленое и синее, а все краски мира. И еще он понимал, что он спит. Ушло куда-то профессиональное отношение к небу, к пространству и воздуху. И баллы облачности, и видимость, и влажность, скорость ветра.

Сегодня в последнем полете он узнал, что на большой высоте оно иное. «Может быть, это космонавты подсказали, свозив туда человеческие глаза и человеческое сердце», — подумал он во сне. И думалось ему просторно и неторопливо. Но ведь и он сам предвидел его таким, предчувствовал еще до того, как они вернулись оттуда и назвали все точными словами — и черноту над головой, и голубовато-оранжевый ореол над выгнутым горизонтом, и то, что оттуда земля кажется не выпуклой, а вогнутой, точно всеобъемлющая чаша. Он и до них знал, что черная синева эта — не цвет, это что-то иное. Когда его машина, содрогаясь от рева турбины, от мощи, рвущейся из ее сопла, пошла сегодня вверх, он сквозь нечеловеческую тяжесть перегрузки успел — не глазами, нет, потому что не было силы поднять веки — краем сознания увидеть не черное, в круглых звездах небо, а само пространство, откуда сквозь плекс фонаря и экран гермошлема повеяло и тайной, и холодом, словно из гигантского тоннеля. Он даже себе не признался, не решился, да и слов не хватало — он усилием воли заставил себя вовремя опрокинуть машину — так потянуло это пространство. И сейчас во сне он понял, что готов был сказать об этом Чаркессу. И помешали ему только совершенно земные дела и заботы. Когда Чаркесс спросил его о новой машине, он не знал, что ответить. Именно о ней, о машине… Но теперь-то он понимал, что истребитель этот дал ему возможность увидеть небо стратосферы.

Высота, которая была доступной ему, оттуда казалась преддверием. Он вспомнил, как вглядывался в лицо человека, впервые побывавшего в этой черной глубине и вернувшегося на землю. Он видел: тот шел по длинной ковровой дорожке — обычный, в такой же, как у Барышева, шинели, в такой же фуражке, так же сдвинутой набекрень, хотя и строго надетой — есть такой сугубо авиационный обычай носить форменную фуражку. Он видел, как этот человек даже внешне был похож на него, на Барышева. И Барышеву тогда казалось — он искренне считал так, что он завидует этому человеку. И только сейчас, во сне, он понял, что не завидовал он ему тогда, а искал в его лице что-то такое, тень, чего он ощутил, вернувшись на землю из стратосферы. Это никогда больше не оставит его — оно будет с ним и будет в нем. Так и спал он, становясь во сне — по неизвестным законам — летчиком.

Утром опять появился замполит. Он сидел на завалинке и прутиком чертил по земле. Было уже зрелое утро, и зрелое солнце ощутимо припекало, хотя утренний холодок еще одолевал это тепло. Он ждал их, не заходя к ним, чтобы не тревожить, потому что вчера был трудный день и вчера они, его пилоты, ходили впервые в жизни туда, где не бывали раньше и где сам он уже никогда не побывает. Ему было и грустно, и тихо на душе. И что-то отдалило их от него. Он понимал это, потому что и сам в душе оставался до сих пор летчиком, хотя кроме как на тренажере и пассажиром на спарке для того чтобы хоть так самоутвердиться, не летал. Но замполит не знал, что с его ребятами, как раз произошло наоборот. Что они, забыв последнее время о его существовании, рады были видеть его. И первым увидел его Нортов. Увидел, поздоровался и сел рядом, чуть улыбнувшись и не скрывая этой своей улыбки. Замполит покосился на него и спросил:

— Что это с вами, Нортов?

— Ничего, товарищ подполковник. Где это вы пропадали?

Замполит хмыкнул, поглядел на Нортова и ответил:

— Рожденный ползать, Нортов… Я глядел на вас с земли, и вчера даже помогал вам одеться.

— Я помню, — тихо сказал Нортов. — Я не о том…