Идущие сквозь миры

— Знаю, — пробормотал я. — Капитан — второй после бога на судне, он хозяин жизни и смерти моряка…

— Не совсем так. Наказывать смертью могут одни только хозяева. Я же имею право просто убить тебя. Если ты затеешь бунт или во время шторма или боя твоя трусость будет угрожать кораблю и команде. Но думаю, до этого не дойдет, ты трусом не выглядишь, а я редко ошибаюсь. До сих пор с моими людьми такого не случалось, и надеюсь, ты меня не подведешь… А капитан для матроса — у нас, во всяком случае, — это человек, который отвечает за всех своих подчиненных. Перед Хэоликой, перед другими людьми, ну и перед всеми богами, сколько их там ни есть — если они есть. И я теперь отвечаю за тебя. Не подведи, — повторил он. — Ну вот, — повернулся он к Шайгару, подталкивая меня вперед. — Отныне он — наш новый матрос. Будешь делать из него человека. Дури из него придется выбить, конечно, порядочно. Только особо не усердствуй, говорю. Из него будет толк…

Дмитрий

Ятэр-Ятэр умер на следующую ночь после нашего возвращения. Сердце старого моряка остановилось во сне.

Утром протяжное печальное пение сигнальной трубы оповестило поселок о смерти одного из нас.

Уже через час за дело взялись люди из береговой службы базы, вошедшие в число постоянной похоронной команды, — только они по установленной хэоликийцами традиции занимались погребением усопших слуг острова.

За несколько часов они сложили на плацу высокий костер из толстых сосновых бревен, пересыпанных лучиной и хворостом. По приказу Тхотончи было выделено несколько фунтов благовонной смолы.

Затем на сколоченный из старых корабельных досок помост похоронщики водрузили тело Ятэра, завернутое в его личный штандарт. Ладонь старика покоилась на рукояти лежащего рядом старинного кинжала. В изголовье ему положили краюху хлеба и поставили кувшин с крепким вином.

На закате у погребального костра собрались почти все обитатели базы.

Тхотончи произнес не слишком длинную речь, в которой в витиеватых и высокопарных выражениях, показавшихся мне нелепыми и неуместными, прославил «уходящего от нас в последнее плавание, в область, откуда не вернулся ни один», призвав нас служить Острову так же честно и всеми силами, как служил покойный.

Вот из толпы вышла Мидара, приблизилась к костру. На ее ладони блеснула золотом крошечная дамская зажигалка с россыпью изумрудов и бриллиантов на корпусе…

Занялись быстрым пламенем щепки в основании костра. Потом запылали бревна…

Вот уже огонь поднялся в два человеческих роста, а Мидара все стояла рядом, словно не замечая жара. Затем, резко взмахнув рукой, метнула зажигалку в костер и отошла, вновь смешавшись с толпой.

Пламя еще некоторое время рвалось вверх, а потом на глазах стало опадать, из раскаленного бесцветного становясь рыжим. И вот уже над грудой углей пляшут синие язычки.

Когда огонь окончательно угаснет, кострище будет засыпано, и на этом месте появится невысокий курган, на вершине которого установят камень с выбитым на нем родовым тотемом Ятэра — изготовившимся к прыжку леопардом. Такова была его воля, высказанная им в последнем разговоре со мною.

Когда после поминальной трапезы я отправился домой, меня взялась сопровождать Мидара.

И вот, когда я вошел в дверь, Мидара вовсе не повернула обратно, а вошла следом за мной и по-хозяйски расположилась на диване, указав на место рядом с собой.

Признаюсь, я был удивлен. Не говоря уже о неподходящем моменте, общеизвестный факт, что благосклонность к мужчинам четвертый вице-командор проявляла немногим чаще, чем наш кухонный мерин Цезарь — к кобылам.

Мидара чуть улыбнулась, наверное догадавшись, что у меня может быть на уме.

— Садись, Дмитрий, я пришла сюда вовсе не за тем, о чем ты, кажется, сейчас подумал. Есть серьезный разговор…

Ингольф Сигурдсон

Я, Ингольф, сын ярла Сигурда, прозванный Вороном, чья дружина не знала поражений почти десять лет, берсерк, чье имя наводило ужас на франков, данов, итальянцев и сарацинов, служивший в охране великого императора ромеев в Константинополе, которого норвежский конунг объявил вне закона и который теперь просто кормчий на торговом корабле.

Я не сожалею — глупо сетовать на волю норн, повелевающих судьбой.

Только в норны я сохранил веру, да еще в великий Игдрасиль — Древо Миров, на котором, как теперь оказалось, каждый лист — это свой особый мир.

Только Древо Миров и Судьба, управляющая их жизнью, — и больше нет ничего. Боги — выдумка глупых людей, которые не в силах понять, что с ними происходит. Нет ни Валгаллы, ни Нифльгейма, ни рая и ада крестолюбцев, а куда деваются после смерти людские души — неведомо. Впрочем, в свой срок мы это узнаем.

Сознание того, что небо — всего только бескрайняя пустыня, далось мне нелегко.

Когда я, изрубленный датскими мечами, коченеющий в холодной воде, из последних сил держался на обломке своего «морского коня», то был готов умереть, ибо знал, что попаду прямиком в чертоги Одина.