Идущие

Она была такой маленькой, что, обнимая мужа, еле доставала макушкой до его груди. Он приносил ей из леса тёплые пушистые меха, сорванные с кустиками ягоды, охапки густо пахнущих цветов, плоды-дички. Остальные женщины завидовали и шептались. Она заткала дом половиками и ковриками, сплела гобелены из соцветий и трав, закрыв голые занозистые стены и балки, вывязала салфетки и скатерти, сшила из шкур куртки и накидки, и спала, положив ему голову на плечо, а потом умерла, а убийца остался. Ей было семнадцать. Ему — тридцать восемь. Но количество людей в доме снова приравнялось к двум, и это была тоскливая двойка, так нелепо натужная, безрадостная, в которой обе стороны были очень далеки друг от друга, чтобы сойтись в семью, а одна, к тому же, была убийцей. Откуда тут любовь? Каким образом?

Он был убийцей, но был ещё слишком мал для того, чтобы осознать тяжесть своей вины, принять месть и ощутить искупляющий ужас от казни, и была Белая, которая знала о его существовании, нянчила его, плакала над ним и говорила, что у него материны глаза, поэтому Пётр стискивал зубы, и иногда из прокушенной нижней губы текла кровь. Забота Белой о них обоих была единственной причиной, по которой убийца все-таки был ещё жив, а Пётр всё-таки ещё находил дорогу обратно из кабака. Потому что забота проистекала из знания, что в старом, вросшем в землю доме на краю деревни обитают двое совершенно бессильных существ, и что у самого маленького такие же глаза, как у худенькой пришлой черноволосой девчонки, а самый старший, похоже, немного повредился умом, и что без женской руки этот дом превратится в помойку, а обитатели попросту перемрут, и что сострадание — удел всякого живущего на свете, а равнодушие — хуже, чем летящие в голову камни. Знание это являлось таким твёрдым и уверенным, потому что в сердцевине своей содержало, пожалуй, самую главную и очень страшную мысль: больше нет человека, кто любил бы их обоих и защитил бы друг от друга; никому они, по сути, больше не нужны.

Крошечные пальцы цепко обвивают мизинец. Пётр с чертыханьем высвобождает руку и трёт её о штаны. Неприятное ощущение — будто замарался в блевотине. Убийца чмокает. Глаза у него, лежащего, странно строгие и неподвижные. Кажется, что над зрачками серебрится белёсый туман. Луч солнца проходит сквозь отворённый ставень и занавеску, чтобы коснуться маленького лица. Убийца не моргает. Белая с шарканьем заходит в сени — вернулась от мясника, сейчас будет готовить обед. «Сучёныш», — повторяет Пётр. Шёпотом. Щёки снова мокрые.

Нет ритуала важней, чем разговор с умершими, хотя никто к нему не принуждает. Нет ритуала серьёзней, хотя всякий раз он диктуется желанием беззаботно и по-домашнему пообщаться с роднёй: поболтать, посплетничать, похвастаться. Нет ритуала интимней, хотя на кладбище ходят семьями — порой, в особые родительские дни, отмеченные на церковном календаре ярко-красным, около каждой вехи и холмика кто-то топчется, стоит, сидит, курит трубку, повествует и смеётся.

Их задабривают яйцами, сваренными вкрутую, россыпью орехов, свежеиспечённым караваем. В День рождения им дарят сладости, на День смерти — незабудки. Им жгут свечи и лампадки, благовонные травы, палочки душистой полупрозрачной смолы. Для них ловят светлячков, рассаживая, словно искорки, на могильном холме. По ночам холмики горят зелёным — свет добрый, тёплый и нестрашный. Светлячки — не болотные огни. Те, сине-белые и пляшущие, прорастают только на могилах очень дурных людей. На этом кладбище таких никогда не было.

Для умерших подновляют треугольные вехи и обкладывают холмики крупной галькой с реки, сажают настурции и пионы. Им рассказывают о жизни в деревне, о свадьбах и рождениях, о ярмарках, гуляниях, зимнем снеге и осенней Жатве. К ним приводят детей — звонкий смех в кладбищенском воздухе не кажется чем-то кощунственным. Он напоминает о преемственности, о родной крови, текущей в жилах маленьких созданий и тождественной той, что когда-то заставляла биться многие сердца, скрывшиеся в земляной толще. У умерших просят благословления, вступая в брак или уходя в послушники. Юноши и девушки поверяют им любовные тайны.

А взамен мёртвые охраняют и берегут своих живых, не пропуская в сны кошмары, отваживая от домов нечисть, болезни и диких зверей, насылают дождь, когда поля трескаются от зноя, и солнце, когда непогодится, баюкают младенцев в колыбелях и усмиряют строптивых коней и кусачих собак. Касаются бесплотными пальцами обожжённых крапивой детских ног, излечивая зуд, и согбенных спин стариков и старух, убирая боль из костей, ноющих от сырости и холода. Следят за кошками и домовыми, чтобы и те, и те точно выполняли свои обязанности. Поют вместе с ветром песни и нашёптывают сказки, помогая огню в очаге. Целуют в лоб новорожденных; обнимают, принимая в свой круг, тех, кто только что закрыл глаза и больше в этом мире не откроет.