Идущий в Иерусалим

3/4 Ну почему я не такой, как все? 3/4 чуть не рыдал он.

3/4 Как все, падающие в адский огонь? 3/4 монотонно спрашивал отец Паисий.

3/4 Как православные миряне. Почему не могу побаловать тело обыкновенными человеческими удовольствиями?

3/4 Ты воин. Тебя Господь избрал и поставил на передовую линию огня. «Ибо кого Он избрал, тем и определил быть подобными образу Сына Своего». Мы на войне, беспощадной, невидимой, где цена 3/4 бессмертная душа. И не наше дело мечтать о тыловых забавах. Только успевай отстреливаться. Не свинцом, а молитвой. И не по живым людям, а по «духам тьмы поднебесной».

3/4 Но я же не монах…

3/4 Откуда нам знать, кто мы у Бога? Некоторые принимают обеты монашеские и не исполняют. А есть и без обетов несущие крест монашеский. И эти последние выше. Ни Мария Египетская, ни Вонифатий, ни Пантелеимон монахами не были, но прославлены Богом так, что и монахам не снилось.

 Но однажды, не выдержав испытания, вычеркнул Вадим из помянника «черные» имена, несущие адский мрак. Наступило облегчение, но рассыпалась молитва за оставшихся и за самого себя. Настроение улучшилось, но легкомыслие и заземленность сделали жизнь какой-то жидкой и безвкусной, как изжеванная жвачка. В такие дни он проходил сквозь толпу людей и понимал, что все его мысли стали похожи на тупую констатацию: я иду, я голоден, я устал, люди мешают, вот моя остановка… Зато сердце не болело и «всё до лампочки».

Тогда искал он развлечений и оглядывался с неистовым интересом окрест себя. Привлекали, манили деньги и комфорт. Безразличный к мясу и вину, вдруг набрасывался на жареную, перченую свинину, запивая литрами сладкого вина. Он чувствовал, как черный густой жар поднимается от чресел к сердцу, но пытался и это оправдать естеством молодости. Потом к жаркому прилагал колбасы, а к вину 3/4 ликеры. Иногда чувствовал он себя жалкой скотинкой, нагуливающей жирок на пастбище для осеннего забоя. Но гнал от себя сомнения: «жить стало легче, жить стало веселей!..» Пялился на рекламные вывески, афиши, мысленно оценивал достоинства автомобилей и новостроек, присаживался за столики кафе, заговаривал с женщинами. Читал им стихи: «горло мое сдави, так чтоб слабея силою, до-о-олго я видел глаза твои, губы твои, люби-и-имая!» Кто-то из дам прыскал, кто-то обижался… Экая скука, сударыни… а, впрочем, вы так милы…

В один из таких непутевых дней когда он, пьяный в лоскуты от дурной свободы, чувствовал, как желанны и красивы женщины, как притягивает их к нему, как велика его власть над этими неприступными чаровницами, весна взвихрила в его жилах горячую кровь до ключевого кипения. Вмиг рухнули запреты. «А, будь что будет!» 3/4 просвистело в башке. И выбрал он самую красивую и стройную, самую неприступную и надменную. И обрушил на нее всю бурлящую силу своей молодости. Осыпал комплиментами, стихами, цветами, билетами в театр, ресторанными меню... И подчинил ее. И обуздал, как норовистую породистую лошадь. Все было так легко и весело… пока не подкрался момент телесного сближения. Пока очаровательная леди не превратилась в хищное животное, сотрясаемое от безумства звериной похоти…

… Его стошнило, вырвало и долго еще выворачивало наизнанку. Сердце придавила тяжеленная плита. В голове кружились обрывки судорожных мыслей: как же это можно? Что за мерзость? В каком безумии нужно быть, чтобы это могло нравиться? Никогда больше! Мерзость, га-а-адость, гря-а-азь!

Он скрылся и затих. Он стыдился появиться на глаза людям, особенно священнику. Вечерами сидел у телевизора, радуя мать и нервируя отца, не выносившего «ящик», как средство убийства драгоценного времени.

Наконец переборол себя и битым псом приплелся в храм. Стоя на коленях у аналоя, он сначала окаменело стоял, потом разрыдался. Несколько минут не мог вымолвить ни слова. Потом выдавил из себя самое страшное, потом еще и еще… Отец Паисий выждал, потом сурово произнес:

3/4 Готов ли ты потрудиться?

3/4 Готов, отче, 3/4 отозвался Вадим, разом успокоившийся. 3/4 Дайте мне самую страшную епитимью. Нет, наказание. Казнь!..

3/4 Успокойся.

3/4 Нет, вы не понимаете! Меня нужно уничтожить. Я хуже убийцы. Я иуда!

3/4 Не пугай, не страшно… Упал 3/4 встань. Отмылся, отряхнулся и снова иди. Нам нельзя назад. Это война…

Епитимию он отрабатывал неожиданно сухо. Долго еще ныло в душе и теле, как после удаления огромной глубокой язвы. С великим трудом по капле выдавливал он из себя гной греха. С тошнотворным отвращением смотрел на мясо и спиртное. Отныне телесный грех накрепко спёкся в его сознании с этим средствами возбуждения похоти. Он изнурял себя до изнеможения, так что под утро рушился на жесткую кровать в полном бессилии. Движение блудных помыслов стал ощущать до их приближения, и безжалостно гнал их вон. Но что такое? Где огонь веры? Что за сушь и холод в душе?

Наконец, пришло вразумление: это оттого, что вычеркнул «тяжелые» имена. Но страх перед мукой сострадания держал его. Он понял, что нет ничего мучительней этой боли. Уныние давило, не отпускало. Он задыхался.