Идущий в Иерусалим

Валентина — женщина обычно незаметная, потому как по причине своей деликатности не любит людям жить мешать. Она даже на кухню и в ванную ходит, когда народ спит или к телевизорам приник. Вроде обычно и не видать ее, а как нужда какая с кем выходит — она всегда первая. Грелку, там, клизму с аспирином, или малинового варенья от простуды первая принесет. И что характерно! Сколько ее наблюдаю, она ни единого слова никому поперек не сказала. Это ж какой дар у женщины! Находка она для Сани нашего кранового и как есть наше сокровище. Хотя, конечно, по стати внешности до Капитолины Игнатьевны ей далековато.  Тут уж надо быть честным до самой сути момента.

Спрашивает тогда в смятении Павлуша, как же это такого Саню на работе держат, ведь он с грузами на кране работает, куда технадзор государственный смотрит? Обычное это все дело у них на стройке, поясняю, он в таком состоянии всегда работает. Сам видел, когда он меня на халтурку к себе приглашал, что бывало зигзагом идет от стола до самой двери кабины, а как сядет за рычаги, так сразу, как пианист какой, делается. Крановой в кабине почти на потолке лежит, кран — весь наперекосяк, аж опоры от земли на два метра отрываются. Стрела от линии электрической под напряжением в пяти сантиметрах — того и гляди молния жахнет. Стропали по немощи только с десятого раза крюком в скобу попадают — но плиту на место майнуют с точностью до спички. Да что говорить, за тридцать лет на стройке под его кранами ни одного тяжкого телесного еще не было зафиксировано.

За разбором полета мы не приметили, что Палыч рядом тут сидит с папироской у носа и вдаль смотрит. Познакомил я их и объяснил уважительно, что Палыч только сегодня вернулся с больших заработков, так что еще про себя доложить не успел. Тогда встали мы втроем по приказу и выступили как один в поход на большую дорогу.

Павел машину ручкой своей белой поймал, нас туда затолкал, и поехали мы в какую-то избу. А какую, видать, только он да шофер знали. Вышли мы посреди лесу, и точно – стоит на бережку озера изба высокая и широкая, от нее дымком шашлычным потягивает. Машины разноцветные рядком вокруг избы той стоят, люди красивые в белых пиджаках с полотенцами усердно бегают, чтобы дорогим гостям угодить на предмет угощений. Сели мы в горнице за стол и стали знакомиться и заслушивать доклад Палыча о командировке.

А приехал он нынче из самой настоящей сибирской глухомани, куда их забрасывали аж вертолетом, как десант какой. И рубили они в тайге просеку под линию высокого электричества. Что только с ними, горемычными, там не случалось: и комары их кусали, и гнус поедом ел, и медведи с волками провизию их таскали, и беглые из острогов каторжане их тиранили, и жара их палила, и мороз обжигал.

Ехали они всей бригадой назад целых две недели. Сначала вертолетом, потом вездеходом, потом самолетом. В аэропортах они отдыхали в гостиницах да ресторанах, потом снова летели и снова отдыхали. На отдыхе и переездах половину заработков своих проели.

Мне пришлось работать при них вроде переводчиком, потому как разговор моего друга Юрия Палыча — как есть продолговатый. Человек он малословный и всегда имеет задумчивость в манерах и тяготу в голосе. К примеру, Палыч, поглаживая усики ладошкой, говорит: «Э-э-э, ну-у-у там… Мы это… по-о-о-ошли. А-а-а… Если ле-е-е-е-е-е-ес. То-о-о-о-о мы-ы-ы… Во-о-а-а-ат.»

В это самое время я для общего понятия перевожу гражданину лейтенанту Павлику: «Тайга стояла окрест частоколом могучих лиственниц и кедров, которые, значит, своими раскидистыми кронами закрывали нам полнеба. Подивившись красотою таежной вселенной, подняли мы наши пилы и топоры мозолистыми руками и пошли продираться на делянку сквозь чащобу. В это самое время громадные, с лошадь Пржевальского, комары покрывали наши обветренные лица жужжащим роем, безжалостно впиваясь во все открытые участки кожи и пия из нас кровушку до полного своего набухания и отвала. А из-за густого подлеска к нам вероломно подбирался гнус и облеплял черной копошащейся массой все на нас и вокруг нас. Короче, все, что шевелится. Но мы, превозмогая, продолжали держать твердый шаг, горя лишь одним желанием: выполнить и перевыполнить дневную норму. За нашими крепкими спинами смыкалась, словно дверь в наш подъезд, вечная таежная чащоба. И был день, и была работа, и был смысл бытия…»

В течение перевода одним глазом я наблюдал за рассказчиком, чтобы по скупому движению его суровых губ и шевелениям пальцев рук и ног понять, сколь точно мне удается передать ходовое продвижение его мысли; другой глаз мой следил за Павлом, чтобы он, значит, правильно понял мой пересказ. И если Юрий Палыч суровел на моем левом глазе, то на правом глазе — лейтенант Павел размягчался дружеским смехом, все ниже ложась на стол посреди тарелок. Веселый человек наш Павлик, право слово!