Идущий в Иерусалим

А Павлуша приглашает присесть к столу, заставленному предметами уважения, и уж марочную мадеру, ужас за сколько, от сургуча высвобождает. Разлил щедро по стопкам, а сам банку икры черной отпирает и ложки достает, потом палку колбасы с наклейкой золотистой ножичком от пленки ловко эдак очищает и кивает: наваливайся, мол, соседушка, не робей. Пригубил я винца культурненько, — а оно мягонькое такое, икорки пол-ложки в рот закинул – а она маслом растекается по нутру, колбаской духовитой усугубил все это сверху… Закусил обстоятельно и хозяин. Потом подпрыгнул вдруг, переоделся в спортивное и давай музыку включать — много у него техники разной по всем углам стояло. Заслушался я музыкой-то, ох и звучная она оказалась, прямо со всех сторон голосами дышит, аж в грудь бухает и в ушах свистом отдает.

Прикрыл я даже глаза, чтобы лучше этой музыкой наслушаться… И вдруг мне по плечу: тук-тук-тук. Открываю глаза и вижу молодую женщину, красоты неописуемой, а при ней детишки — две девочки, одна другой краше. Встаю по стойке смирно и вспоминаю про цветочки и пряники, что для них прикупил. Бегу впритруску в свою комнату, возвращаюсь и торжественно вручаю подарки. Обрадовались они все – смеются так весело, а сами все на стол, заставленный закусками, поглядывают — наверное, тоже с работы проголодались и заждались своего кормильца. Мамаша заботливая девочкам бутерброды икоркой намазали, колбаски порезали, конфеток коробочку открыли и в соседнюю комнатку играть спровадили. Я было за ними тоже поиграть хотел, но меня остановили для разговора.

Сами супруга их сели напротив меня и уважительно так спрашивают, как, мол, живу и как здоровье. Вижу благородство обхождения, и сам все обстоятельно докладываю: про свою работу, про наш трудовой коллектив, про зарплату, про болезни все, как есть, доложил, про мысли свои, что иногда промышляю о сущности бытия и несовершенстве мироустройства.

Внимательно так слушали супруга их и все время улыбались, выказывая зубы ровные на лице распрекрасном. Поинтересовался и я, как, мол, именовать вас, чтобы, например, обратиться с вопросом. Маргарита Димитриевна, говорят, а потом под улыбочку свою белозубую снова спрашивают насчет моего семейного положения. Холост, отвечаю, не сложилось у меня по этому вопросу. Это почему же, удивляются барышня, мужчина вы, вроде, в самом соку, трезвенный и самостоятельный. Да вот, говорю, все по причине моей врожденной застенчивости. Оно ведь как? Женщина — она всегда смелых предпочитает, а ко мне ежели женщины подходят, которые холостые, то у меня сразу голос в разговоре утихает, а коленки трястись начинают. Вот через эту самую напасть в холостых хаживаю и время на размышления о бытии существа имею. Снова улыбались Маргарита Димитриевна, только заметил я, что Павлуша, сидевший в своем креслице, начал ножкой подергивать, и смекнул, что нервы у человека заиграли.

Вдруг сам-то как вскочит, хвать меня за руку и в коридор выводит. А сам в ухо мне дышит, что, дескать, не поймут нас в этом доме, хоть ты им что говори, или что на стол поставь. Потому не поймут, что мысли у них у всех только о самом простом, а философии они слушать не станут, разве только для смеха. Удивился я тут, что, мол, такого, ежели человекам весело, то пускай смеются, если хочется. Нет, отвечает Павлуша с томлением в голосе, не дам этим супостаткам над тобой смеяться. Пошли, говорит, отсюда на воздух говорить.

Вышли мы к воздуху, сели на лавочку. Дышим. Толкает меня Павлуша в бочок и пальцем на дорогу вопросительно показывает. А по дороге наш крановой Саня на автопилоте на посадку выруливает. Ничего страшного, говорю, здесь все уже отрепетировано, как на Таганке. А сам рассказываю про Санину куртку кожаную, в которой он круглый год ходит. Как-то раз на Малаховском рынке у инвалида безногого выкупил он ее за двадцатку и за стол в автомате, то есть, проще говоря, за банку пива. Сказывал ему суровый фронтовик, что куртка трофейная с немецкого летчика Люфтваффе, что сносу ей вовек не будет. И точно,  зимой в ней тепло и летом нежарко, и карманов разных целый десяток, и молния вверх-вниз беззадеву ходит. Только раз в год Саня ее ваксой начищает для глянца, и уж в эти дни к нему близко подходить не рекомендуется: или запачкает касанием или уж дыхание сапожным духом перешибет.

Вот и долетел наш Саня до подъезда, увидел в конце взлетно-посадочной полосы супругу свою Валентину — и так прямо в ее рученьки и упал, как младенец в люльку. Подхватывает она его подмышки, а сама нежно так воркует, вот, мол, самую малость до кроватки не дошел, кормилец мой ненаглядный, вот как в трудах да заботах устал, касатик. Если бы Валюша его у дверки не повстречала, то наш Саня как миленький до самой кроватки дотянул бы, да еще и разделся бы ввиду своей врожденной аккуратности – это уж проверено много раз.