Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

Газель, презрела ты закон, который Богом дан,
Твой взгляд охотится за мной, расставив свой капкан,
Душой стремится овладеть ресниц твоих обман.

Не потому ли так милы газели стать и вид,

Что пламя львицы в глубине газельих глаз горит?

Я перед взором этих глаз, у бездны на краю,

Кормлю своею плотью их и кровью их пою,
Пьянею от лозы твоей, но сам вина не пью.

Цветёт твой сад передо мной, и каждый плод манит,

Глаза газели у тебя, а сердце как гранит.

И если мне в твоём саду случится побывать,

И травы мять, и лепестки душистой розы рвать,
Боюсь я в голосе твоём насмешку услыхать.

И если даже голос твой небесный промолчит,

Услышу я, как в тишине смех ангелов звучит.[75]

Не в силах я справиться с тоской, не могу освободиться от неутихающей боли утраты той, что кажется незаменимой. Чем больше твержу себе – забыть, забыть, – тем острее ощущение её близости. Вот и мой дедушка в юности чуть было не лишился рассудка из-за измены любимой. Стараюсь и не могу вернуться к наставлениям отца, предостерегающего от сближения с женщинами. Он говорил о необходимости подчинять свои чувства разуму, не позволять силе желания, страсти преодолеть границы дозволенного. А грех нашего прославленного в веках царя Давида, не сумевшего осилить влечение к Бат-Шеве? Одним словом, заповедь «не следуй сердцу твоему и глазам твоим» – на все времена.

Могу ли я судить об отношении ко мне Аделии, с которой встречался всего лишь несколько раз? У неё было минутное влечение? Или её сердце уже давно принадлежит другому? Любовь непревзойдённой танцовщицы – плод моего воображения. Наша случайная встреча ничего не изменила в судьбе той, которая представляется мне единственной и неповторимой. Помню её горестный вздох, когда обмолвилась о некоем смелом пирате из родного города в Сицилии; он бывал чуть ли не во всех частях света, знает несколько языков. Вот и она мечтает о путешествиях, и ни к чему ей оседлая жизнь со мной.

Только и остаётся, что мечтать; может быть, когда-нибудь разбогатею и тоже побываю в разных странах. Если не в этой жизни, то в следующей; добрыми делами заслужу новое воплощение и тоже увижу людей, отличающихся друг от друга не только цветом кожи, но и образом жизни. И всякий раз буду возвращаться домой в Иудею; именно там я снова появлюсь на свет, пусть в небогатой и не славящейся большой учёностью семье. Буду сравнивать с ивритом звучание и смысл слов на разных языках. Мысленно проживая ещё одно воплощение, вспоминаю свою заботливую бабушку, без которой не могу вернуться в детство. Наверное, у неё была своя, отдельная от дедушки с его манускриптами жизнь души. Не довелось мне узнать, о чём она думала, когда, накормив семью, садилась в отдалении на низкий табурет с чашечкой крепкого кофе и надолго замолкала. Может быть, о том, что чувствовала себя по отношению к учёному мужу старшей сестрой, заботящейся о младшем брате. А ей порой самой хотелось стать младшей, беспомощной и чтобы тот, который всегда рядом, тоже угадывал её желания. Должно быть, каждый наедине с собой одолевает будни… И только песнопения в Храме объединяли иудеев общей устремлённостью к Творцу.

Пережить бы расставание с той, которая обожгла меня страстью.

В моей груди – пустыня, ибо сердце
С тобой ушло, с тобою кочевало.
Горел костёр, а ныне угли тлеют
Там, где любовь и в холод согревала!

Пошли своё дыханье, чтобы полночь

его с моим дыханием смешала.
Мне душу возврати: уйдя с тобою,
Она назад дорогу потеряла…[76]

Мир утратил запахи, краски. Исчезло недавнее очарование красотой природы, не заглядываюсь на прекрасные дворцы, фонтаны, водоёмы, внутренние дворики с изобилием цветов. Потеряли свою привлекательность причудливые орнаменты, бордюры с геометрическими узорами, керамические изразцы, украшающие здания. И не останавливаюсь перед искусной вязью решёток на окнах; не жду, появится ли за ними прелестное личико одной из жён гарема султана. Сколько бы я ни твердил себе: забыть, забыть – не оставляет желание вернуть Аделию, и словно вдогонку кричу ей: