Иероглиф

Хотя двигатель работал достаточно громко, видимо от страха решив заглушить шум и разговоры, вопли и стоны чудовищ, это ему удавалось плохо, но Максим тем не менее не различал никаких связных фраз или даже просто ругани. Больше всего это походило на шум дождя и грозы — удивительно для визуального беспредела и ужаса медитативная и успокаивающая капель, внезапные удары грома, поначалу слегка пугающие и выводящие из задумчивого ностальгического состояния, но потом гармонично встраивающиеся в нисходящий к покою и забвению лабиринт, отмечая безвозвратно закрывающиеся за спиной медные ворота, и отрезая идущего по пятам голодного чудовища реальности, никак не могущего насытиться чужими страданиями, чужими взглядами на окружающий гниющий мир, чужими страхами самой жизни, покинуть которые можно только через еще больший страх — непреодолимую решетку, стену на пути к свободе Ничто. Столь резкий диссонанс, контрапункт впечатлений слуховых и визуальных мог произвести еще более ужасающее впечатление на обычного человека, который привык бояться зла, но еще более привык бояться зла спокойного, тихого, смирного и ласкового, в страхе ожидая внезапного взрыва этой милой маски и самого страшного оскала бытия, однако Максим, как ни в чем не бывало, приспустил окно и стал вслушиваться в рождающуюся мелодию, когда в хаосе капели возникли ритмические рефрены, когда разнобой упражняющихся инструментов стал подстраиваться под взмахи палочки невидимого дирижера, когда бесцельные потоки воды выкристаллизовались на холодном окне в замечательные снежные узоры белой травы и деревьев, когда корневища молний замерли в воздухе, превратившись в футуристические колонны концертного зала природы, когда начали налетать звуки партитуры, и человек почувствовал в них что-то знакомое.

Музыка становилась все громче, а впереди вырас-ал из скромной искорки, из слабого, неумелого свет-ого мазка на темном холсте ночи костер, ставший поначалу обычным огоньком ночующих на берегу реки oхотников или рыбаков, потом подросший до костра детских лагерей и добровольческих строек, и, наконец, заполнивший всю вселенную огонь Творения. 1о здесь безобразия Бога и его колоду карт решили се-таки хоть как-то загнать в пусть и эфемерные, неyклюжие, пожароопасные рамки трех соприкасающихся друг с другом буквой «П» домов, чьи пустые глазницы окон равнодушно взирали на горение, чьи взорванные рты с вырванными языками дверей не могли ничего сказать, кроме как с едва заметным неудовольствием гудеть сквозняком, гуляющим по пустым подъездам и квартирам. Очки теперь здорово помогали. Ярчайший, переливчатый свет, заставляющий судорожно сжиматься и разжиматься зрачки, втекающий, казалось, в самую глубь глаз, бегущий по отчаянно дребезжащим от невыносимого жара и нагрузки канатикам нервов, впивающийся иглами в мозг, вызывая в этом туго надутом шарике колыхания тонкой резинки, удерживавшей его от молниеносного взрыва, и угрожая все-таки пробить ее и выпустить на волю скопившееся там давление, которое вырвалось фонтанами крови и сгустков мозга из ушей и глаз, все это отражалось маленькими черными стеклышка-и, превратившимися в отраженном свете в горящие coлнца, отчего Максим стал походить на громадного варлока с пламенеющими, раскаленными глазами-плошками. Он остановил броневичок настолько близко к огню, насколько это было возможно, чтобы при этом пламя не лизало и не коптило его натруженные бока, расплавляя резину, раскаляя броню, отчего краска могла пойти пузырями, а также чтобы напичканная взрывчатыми веществами машина не решила полетать по небу и попутно разнести в пыль и прах весь микрорайон, заглушил мотор и принялся вглядываться в огненный занавес, на фоне которого, как ему показалось, появлялась и исчезала какая-то темная фигура. Музыка гремела невыносимо, заглушая все иные звуки, и Максим решил не окликать эту местную разновидность саламандр, жалея свое горло и легкие, раскаленный воздух которым вряд ли пришелся бы по вкусу. Он положил подбородок на руль и стал ждать.