Иероглиф

Особенно его поразил громадный альбом, который oн принял поначалу за коробку из-под патронов или футляр для противотанкового ружья с реактивными нарядами, настолько он был огромен, неуклюж, а варварское обращение довело его до такого состояния, что ничего, кроме эстетического ужаса, он не вызывал. Максим с трудом вырвал этого монстра из большой грязевой лужи, куда тот погрузился благодаря медному футляру, который некто по простоте душевной, видимо, принял за переносной сейф и небезуспешно пытался вскрыть автогеном, отчего верхняя почерневшая пластина с потеками расплава была закручена в трубочку, как крышка консервированной океанической сельди пряного посола, а первые полтыщи страниц превратились в подгоревшую корку пирога — такую же обугленную, пористую и издающую непередаваемый запах кремации живого существа. Остальные листы сохранились, но это не помогло разобрать на них что-нибудь действительно художественное, хотя и здесь можно было отыскать свою прелесть в разноцветных разводах, диких комбинациях оттенков, настолько несовместимых друг с другом, что даже у далекого от искусства человека должны были заныть зубы, каких-то головоломных намеках на нечто узнаваемое, но ускользающее от самого пытливого взгляда, вызывая глухое раздражение, как стерва, поначалу распалившая похоть, а потом дающая от ворот поворот. Короче говоря, во всем этом бреде Можно было усмотреть новое направление искусства, усматривают его в мазне слона по холсту малярной кистью в цирковом представлении. Сил предать eго огню у Максима не нашлось, и он опрометчиво бросил альбом себе под ноги, чем тот не замедлил воспользоваться, зацепив острым металлическим углом его колено, а когда человек инстинктивно наклонился к ушибленному месту, взметнул из лужи фонтан холодной и грязной воды, очень точно плеснувшей в лицо и раскрытый во внезапном стоне рот.

Пока Максим одной рукой потирал ушибленное колено, другой утирал испачканное лицо и отплевывался словно морж, Женя сменила платье и предстала в таком обтягивающем кожаном костюме, что Максим поначалу решил, что она снова разнагишалась и для пущей экзотики намазалась гуталином, не забыв потереть себя бархоткой для пущего блеска.

— Надо перетащить сюда последние остатки, — сказала она, — а то от этих никакого проку нет.

Кого она имела в виду, Максим не понял, но безропотно поплелся за ней, продолжая держать пакет под мышкой и придумывая подходящие слова для его вручения. Слова шли, но они были в основном или нецензурной бранью, или сложной смесью военного сленга и милицейских терминов, которые все почему-то стеснялись называть матом. И дело здесь было не в пограничности той ситуации, в которой оказался сейчас Максим — он бывал в переделках и покруче, и не в его смущении от присутствия сексапильной женщины, которая всего минуту назад танцевала голая вокруг костра, а в том, что он испытал какое-то удивительное желание выразить эмоциональное отношение к создавшейся ситуации, а что есть мат, как не чистейшей воды эмоции — смысла в нем никакого нет, синтаксической нагрузки он не несет, но имеет просто убийственную по энергетике семантику, из-за чего его, в общем-то справедливо, не рекомендуют употреблять в книгах. Женина попа описывала сложные вращательно-поступательные движения перед самым носом Максима, пока они поднимались вверх по крутой пожарной лестнице к балкону, где начинались ее апартаменты, а все ступеньки были усыпаны книгами, вырванными листами, пустыми переплетами, и приходилось прикладывать усилия, чтобы сосредоточить свое внимание не на гипнотизирующих ягодицах, а на собственных ботинках, которые дьявольски скользили, словно по льду, на всем этом мусоре, что было не менее удивительно, чем проснувшаяся в книжном черве сексуальность.