Иероним

Чудотворно исцелившись от покусов обительского пса, архипастырь прочитал гневную проповедь, собрав всех в храме Основателя, опосля которой приступил к тщательному исповедованию, вызывая каждого, включая и послушников, в алтарную комнату. Первым золотую арку пересек отец настоятель, которого по истечении нескольких часов унесли в крыло врачевателей. Сей участи не избежали и другие отцы, поочередно входившие в алтарную комнату и благополучно покидавшие ее на носилках, в окружении послушников отца врачевателя Урбика. Сие исповедование вложило благоговейный страх в мое сердце, и, не дождавшись очереди, я, отлучившись в келью, закопал свой труд, обернув в новое рубище, а когда вернулся в храм, то увидел бледного послушника Онисима, смиренно идущего в сторону лестницы к подвальным кельям храма, вотчине отца храмовника. Дверь алтарной комнаты отворилась, и высокий голос произнес мое имя, громом пронесшееся под сводами храма. Спасибо Основателю, я лишился чувств, очнувшись неисповедованным в сырой темноте кельи. Ключ от подвалов Смотровой башни исчез.

Комета треххвостая наслала на меня жестокое испытание, иссушившее тело и разум. Отец храмовник, убедившись, что час мой близок, выпустил напоследок увидеть свет. Покинув темницу и первым делом откопав свои записи и писчий инструмент, обернутые в рубище, я пошатываясь удалился из обители на знакомую поляну вблизи Текущего Провидения, в которое кидал обительских мышей. Задерживать меня не смели, сторонясь как прокаженного. Мысли мои, терзаемые голодом, перепутались, руки трясутся, а глаза режет дневной свет. Тело ослабло, и, боюсь, день сей последний. По приказу архипастыря еды, окромя единственного сухаря, я лишен, пока не выдам свой крамольный труд. Для всех же – я самолично отказался от еды, возвышая дух свой. Но не это страшит меня. Келья моя находилась аккурат под алтарной комнатой, и больше, чем от голода и сырости, я страдал от услышанного, открывшего голосами архипастыря и настоятеля ужасающие тайны, по сравнению с которыми труд полоумного отца Ионы меркнет, как свеча перед светом солнца. Об одном прошу Основателя – дать мне силы, чтоб поведать на пожертвованном чистом рубище страшную истину, невольно услышанную мной. Ради этого знания стоило пройти ниспосланные Основателем мучения и постичь истинную суть треххвостого знака.

Первые дни заточения прошли в мучительном голоде и жажде. Отец храмовник не спешил облегчить пост. Тьма и сырость проникали в тело, и я потерял счет времени, отмеряя текущие дни по гулким шагам отца храмовника, ежедневно делавшего обход и спрашивавшего из-за двери, не готов ли я отдать крамольные записи, получая в ответ мое смиренное молчание. Язык мой огрубел и распух от облизывания каменных стен кельи – сырость влажными капельками собиралась в гладких углах и даровала облегчение жажды. Ощупав шершавые стены, я понял первую истину – углы гладкие от векового облизывания. Я представил, сколько послушников натерли мозоли на языке, полируя камень, и мне пришло прозрение смысла первого изречения Основателя «Не распускай язык свой попусту, ибо от слов необдуманных покроется он волдырем кровавым».

О, если бы я смиренно молчал о трудах своих…

Постигши это, я воспарял духом, стараясь понять второе изречение Основателя: «В шуме нет истины, правда прячется в тишине». Отогнав терзающий голод, я думал и вслушивался, пока не стал различать слова и стенания других послушников, собратьев по наказанию, но более этого я стал слышать разговоры архипастыря в алтарной комнате, повергшие мой разум в пучину сомнения. Голос отца настоятеля обещал праведным огнем выжечь крамолу и предлагал архипастырю сжечь еретиков на костере. Архипастырь ответил, что костер, воспылавший в обители, повергнет в смятение невинные души, лично знавшие еретиков, а пост праведный возвысит память о них, не придав значения греховным делам. После слов этих отец храмовник первый раз покормил, принеся сухарь и плошку воды. Осознание смысла второго изречения просветило мой разум. Все, что слышал я, была ПРАВДА, а не происки Слуг Вечности.

Ничего вкуснее хрустящих сладких крошек черствого хлеба я доселе не ел.

Усталость клонит в сон, а солнце сжигает глаза, и я вынужден прервать сей труд. Дабы не быть во сне пойманным, я отползу в кусты, накрывшись лопухами, ибо знаю: «Во сне бессилен человек перед происками Слуг Вечности». Труд свой закопаю под деревом, доверив под охрану душегубного кота, неустанно следившего с ветки за моими стараниями.

Обессиленный ПРАВДОЙ бывший послушник Алфений.

26