Иерусалим

У Стадса безукоризненный английский акцент. В его ремесле никогда не знаешь, когда он пригодится – например, в работе под прикрытием в личине какого-нибудь герцога или уличного торгаша-кокни, наверняка для дикой заварушки с королевскими драгоценностями и блондинкой о бесконечных ножках. Сейчас бы ему не помешало смачное дельце, предпочтительно запутанная драма с инцестом и Фэй Данауэй, но на худой конец сойдут и шантаж с разводом, Стадс подавляет порыв подойти к замолчавшему прибору и перебить звонящего. Если это ненароком окажутся семейные разборки из-за наследства, переросшие в похищение или вторжение на частную собственность, Стадс потом все равно узнает. Последнее, что ему нужно, – чтобы перспективные клиенты решили, что он в отчаянии, по его интонации, вместо того чтобы догадаться, как и любой его знакомый, по пожеванной мебели и разбросанной в разочаровании по квартире шелухе из лотерейных карточек.

Сидя за туалетным столиком, раскрашенный как зебра от тени жалюзи, он вспоминает неряшливую преступную карьеру, которую вел до того, как стал хард-бойлд следаком. Он толкал неопределенные наркотики на площади Альберта и был стукачом с лицом со шрамом в участке на Сан-Хилл. Слонялся в коже рядом с «Лексусами», чтобы повышать продажи автосигнализаций, жег резину и прожигал взглядом вместе с гризерами Готэма, носил цилиндр в стиле доктора Зюса для посвящения в старинную ирландскую банду Нью-Йорка и насиловал старшую сестру Жанны Д’Арк во Франции пятнадцатого века. Просто он Стадс. Шальная пуля, мэверик, который не играет по правилам. Он в большом городе, где пусть улицы не всегда злые, но уж точно охренеть какие дремучие. Он дома, он в Нортгемптоне, и в этот раз дело личное – другими словами, явно не профессиональное. А жаль.

Если честно, хоть это и поперек грубой и тестостероновой природы Стадса, он бы согласился и на пантомиму, стал бы страшной сестричкой Золушки или преклонил колена перед Белоснежной, если б кто позвал. На ум тут приходит давно ушедший напарник Малыш Джон Гэвам. Стадс не сентиментальный, но ни одна его бессердечная ночь моральных компромиссов не проходит без того, чтобы он не заскучал без своего жабьего дружка-карлика и их уморительных пьяных эскапад тодд-браунинговского разлива из времен, когда они были своенравными, сравнительно молодыми, а с точки зрения стороннего наблюдателя – вгоняющими в оторопь. Джон, как и Стадс, видал виды в плане карьеры, поработал мусорщиком с песчаными джавами, пока не сошелся с равноразмерной бандой путешествующих по времени воров и уже вскоре перетрахал кучу бывших моделей вязаной одежды для узкоспециализированного рынка. Стадсу кажется, что одно такое предприятие называлось «Бандиты в муфтах» [172], но он вполне мог что-то путать, а то и придумать, как в тот раз, когда настаивал, что местный покойный художник Генри Берд был мужем Вампиры из «Плана 9 из открытого космоса», а на самом деле женой Берда оказалась Фреда Джексон из дуэта с Карлоффым в «Умри, монстр, умри». Глупая ошибка новичка, любой может совершить, но Стадс – детектив, который гордится своей надежной репутацией, и эту ошибку он, скорее всего, заберет с собой в могилу. Таким уж парнем он себя считает.

Главное, что Стадсу тяжко без чрезвычайной неправдоподобности Малыша Джона буквально под боком. Когда умирает неправдоподобный человек, кажется, что другие неправдоподобные люди становятся еще неправдоподобнее. Субчики вроде Малыша Джона или, раз уж на то пошло, самого Стадса – как статистические погрешности реальности. Искажают расчеты. А когда они выпадают из общей картины, график расслабляется до плоской и удобной средней температуры по палате, тогда как с Малышом Джоном казалось, что мир способен на все. Законы физики выбрасывали белый флаг всякий раз, когда мелкий засранец, сидя на барном стуле, выбивал восемь пинт, девять пинт; даже не увидишь, чтобы он выходил в туалет. У Стадса была теория, что его приятель совершенно пустотелый – что-то вроде резной кружки, которая вдруг обрела человеческий разум. Впрочем, кружки неожиданно прочной: в казино за Регентской площадью он раз бросился своей компактной тушкой на рулетку, завопив привычным гелиевым голоском: «Свистать всех наверх!» Он был среди кошмарной толпы «Короны и подушки», обеспечивающей публикой пленного композитора Малкольма Арнольда. В «Лодке» под Стоук-Брурном – пабе у канала, где собирались все воскресные моряки в фуражках и поло и их молодые женушки в каких-то спортивных шортах, – неуемный Малыш Джон совал рожу в каждый джинсовый пах.

– Просто зашибись. Их мужья только ржут и такие: «Полегче, мелкий. Чуток перебрал, а?» Никто не залупается на карликов.

Стадс представил Джона в палисаднике его дома на Йоркской дороге с табличкой «Жабий дом» у дверей – как он просто стоит у каменных солнечных часов, гогоча от удовольствия в окружении огромных жаб, клумб, солнечных часов и всего остального.