Иерусалим

– Моль, – так он отшутится, когда в химчистке спросят, откуда они. – Моль 38-го калибра.

Оставив секретарше короткую записку относительно предпочтений на ужин, Стадс выволакивает свой морально изувеченный остов на беспощадный свет и направляется к машине – или настоящие янки говорят «автомобиль»?

Двадцать минут спустя он вспоминает, откуда у него на лбу сетка морщин в виде карты «ИнтерСити» [173], пока с досадой проталкивается по очередному пандусу на уровень выше в забитом многоэтажном автопаркинге «Гросвенор-центр». Кто бы мог подумать, что в пятницу здесь бывает столько людей? Наконец он отыгрывает парковочное место, угрожающе вытаращившись на убеленную сединами старушку в «Ситроэне», и, когда расплачивается и предъявляется на выезде, съезжает на лифте в тиннитусный шум и шип нижнего этажа торгового центра. Стадс лавирует через расслабленный человеческий прибой, среди мамашек с хвостами на резинках, которые правят путь с потомством в экранированных колясках величавым церемониальным шагом по поблескивающей плитке с электрической подсветкой; между странно маргинальными и призрачными подростками, которые ограничиваются в своем бунте усмешкой, шерстяным джемпером и неоспариваемым узурпированием скамейки перед «Боди-шопом». Стадс кривит губу на бок в попытке передать все презрение, пока не замечает, что гуляющие шоперы поглядывают на него с тревогой, подумав, что он пострадал или поправляется от инсульта. Свернув направо из бормочущего пассажа в коридор, что раньше звался Лесной улицей, Стадс упрямо продвигается к свету за стеклянными дверями в конце прохода.

Розовый склон Абингтонской улицы кажется погруженным в уныние, несмотря на соцветия весеннего солнца, что вразброс прорывается через хлипкое облако. Некогда главная улица города, где гуляли все девчонки, теперь она словно смирилась с осознанием, что больше никому не сдалась. Не высовывается, не попадается на глаза и искренне надеется, что ее проглядят в грядущей волне сокращений. Она словно прячется со стыда от зоркого ока Стадса, как когда признаешь в какой-то потасканной шлюшке-наркоманке учительницу из первого класса – хотя ему и не выпадало такой невероятной встречи. Уж точно не с мисс Уиггинс. Твою-то мать. Теперь он жалеет, что представил. Настоящий частный сыщик, говорит Стадс себе, умеет придумывать такие хард-бойлд метафоры, от которых его самого потом не мутит. Размозженный череп как разбитая горчичница, например, – вот сравнение и по делу, и деликатное. А мисс Уиггинс на патруле вдоль оживленного перекрестка со слуховым аппаратом, в мини-юбке и героиновой отмене – совсем другое дело, и нестираемый образ так глубоко прожегся на коре мозга Стадса, что он уже даже не помнит, что эта чудовищная картина изначально символизировала. Ах да – Абингтонская улица. И как он дошел от нее до… неважно. Просто забудь. Сосредоточься на деле.

Он плетется в холм мимо «Вулворта», затем решает перейти на бодрый прогулочный шаг, но в итоге удовлетворяется компромиссом в виде ускоренного чаплинского шарканья, отброшенного как нерабочий вариант еще до того, как он добирается до пассажа «Ко-оп». Он направлялся к шалману, где в этом заштатном городишке можно выжать информацию из надежных источников. Такое место, от которого обычные люди стараются держаться подальше, подозрительный притон, где так и пышет атмосферой криминала от того, как все перешептываются, и где любой клоун, который не играет по местным правилам, напрашивается на серьезную расплату в виде нехилого штрафа. Стадс уже много лет не посещал Нортгемптонскую библиотеку, но он ставит свой последний красный цент, что там найдутся все ответы, – и что за идиотское выражение «красный цент»? Это что, рубль? Или копейка? Сколько всего он еще не знает в своем ремесле, вроде этой идиомы.

К удивлению Стадса, нижняя дверь библиотеки под прелестным портиком больше не дает доступа в здание, а принуждает к короткой прогулке мимо грандиозного фасада здания к верхнему входу. Застенчиво ковыляя под взглядом свысока Эндрю Вашингтона – дяди более прославленного Джорджа, – он почти достигает безопасности распашных дверей, когда понимает, что что-то не так. Доверившись инстинктам, отточенным во Вьетнаме, Корее, а то почему бы и не в Первой мировой, Стадс поднимает взгляд и замирает как истукан. С противоположного, верхнего конца улицы надвигается мрачный и угрожающий погодный фронт, катится по холму в вихре уворачивающихся прохожих и взметнувшегося мусора. Альма Уоррен.