Иерусалим

Там проблема была в потенциальном пятне на родословной, как понимает Стадс. Учитывая количество врагов, окружавших тирана-дедулю Малыша Джона в Персии пятидесятых – всего через пару лет после того, как американцы посадили его на царство, – было решено, что ребенок-уродец дочери шаха только снабдит этих противников оружием. Лучше переправить малыша на другой конец пустоты, в такую глушь, чтобы никто больше не слышал его имени и даже не знал о его существовании. Например, Нортгемптон. Чего удивительного, что они с Джоном оказались в свите «Баухауса», неслись по волнам фиолетового бархата и блесток? Лишь пара из множества готических прикрас городка.

Библиотека вокруг то расплывается, то сгущается, а Стадс почему-то вспоминает в целом непримечательный шпацир в компании пьющего карлика, когда алкоголь настолько преобразил внешность Джона, что у него стало больше отеков, чем лица. Где их вдвоем тогда носило и почему он об этом вспомнил? У Стадса осталось призрачное ощущение, что вечер был как-то связан с Джаз Бутчером, хотя он и сомневается, что заслуженный автор-исполнитель [174] самолично присутствовал при той заурядной оказии, что теперь необъяснимо преследует Стадса. Скорее, они с Малышом Джоном либо направлялись в гости к музыканту, либо как раз возвращались после интерлюдии в его обществе и плелись по угрюмым задворкам, между домом Бутчера у «Ипподрома» и ветреной трубой улицы Клэра ближе к городскому центру. Где же конкретно был он сделан – тот воображаемый снимок, как будто пристеплеренный к мозгу Стадса, где перед ним по тонким жестяным лужам вдоль безмолвной полосы домов топал коротышка? На Колвинской дороге или улице Худ? На улице Херви или Террасе Уоткин? Все, что он помнит, – расковырянные струпья краски и сереющая дымка тюля за…

Улица Херви. Ну конечно. Раскрыв глаза, он отыгрывает для крупного плана «внезапное озарение», затем снова их сужает, чтобы всмотреться в мелкий шрифт под сумрачной блейковской гравюрой. Может, она понравится Стадсу больше, если представить, что она нуарная, а не просто черная, – но пока что ему нужно только подтверждение под траурным изображением: «Медитации» Джеймса Херви… то же имя, та же фамилия, хотя это еще не доказывает, что и человек тот же или что он связан с Нортгемптоном. В конце концов, в городе есть и улица Чосера, и улица Мильтона, и Шекспировская дорога, и еще пара дюжин названий в честь личностей, не имевших никакого касательства к окрестностям, но Стадс все же нутром чует, что Херви – мутный тип, а отточенная детективная интуиция никогда его не подводит.

Ну, конечно, только когда подводит. Он морщится, вспоминая очередную прогулку с Малышом Джоном в казино – в «Рубикон» внизу Боро, у Регентской площади. Возможно, это та же самая ночь, когда его карманный спутник бросился на рулетку в качестве нового шарика, но вообще в памяти Стадса вечер характеризуется его собственным никакущим поведением. Тогда он был другим человеком. А если конкретнее, он был Джеймсом Бондом в гипотетическом ремейке «Казино Рояль». О, и в смокинге, и в черной бабочке, при полном параде. Когда стемнело, он бросил последнюю дорогую фишку на стол и, даже не взглянув, куда она упала, отвернулся и зашагал от колеса фортуны с видом человека, который заработал и потерял больше состояний за утро, чем иной за всю жизнь; сорвиголовы, уверенного в своих отношениях с шансом и судьбой. Но, поставив в этом оставшемся незамеченным лихом жесте недельную квартплату, он, очевидно, ожидал, что в небрежном пути на выход его окликнет изумленный крупье и предложит обналичить неожиданные, но роскошные барыши. Когда этого не случилось, он был опустошен. Стадсу нравится думать – вопреки неопровержимым доказательствам, очевидно противоречащим его теории, – что высшим силам близок драматургический подход к человеческому повествованию. Ему нравится верить, что эти сущности имеют слабость к помилованиям в последнюю минуту, ставкам миллион к одному и спасению на волосок от гибели, и из-за этой веры Стадс вел жизнь серийных разочарований.

Но не в этот раз. Где-то в глубине, под стальной пластиной в черепе с той самой поры, когда он самоотверженно закрыл мину в Окинаве лицом, Стадс знает, что теперь его чутье окупится. Этот гусь Херви что-то да скрывает, Стадс уверен, и, может, если он на него хорошенько дыхнет, тот расколется. Угрожающе похрустев костяшками, он встает и, прихватив книжку про Блейка, направляется к свободному компьютеру с Интернетом – или, как он предпочитает думать, в допросную. Он готов на любую подлую технику, чтобы разговорить подозреваемого: от хорошего копа/плохого копа до четырехфунтового мешка апельсинов, который порвет внутренние органы, но не оставит на коже и следа. А если и это не поможет, он его загуглит.