Иерусалим правит

JE LA PRIS SAUVAGEMENT! Elle pleurait, grognait, criait. Je la griffai jusqu’au sang. Je la mordis. Je la p'en'etrai et le sang coula encore. Maiscela ne suffit pas `a me rassasier…[400]

Все прочее превратилось не в воспоминания — только во впечатления, которые со временем ускользнули от меня. Я снова сделал Эсме своей. На ней осталась моя печать. Теперь я видел в ее взгляде уважение. Ses yeux paraissaient de cuivre incandescent, sa chevelure luifaisait comme un halo de flammes, son corps etait couvert d’'egratignures, d’empreintes laiss'ees par mes dents et de marques voluptueuses…[401] И мои неприятности исчезли вместе с ее проблемами. Мы достигли взаимного освобождения. Я не сожалею ни о чем. Произошел акт конфирмации. Необходимо самому это испытать, чтобы понять. Очень жаль, что моей маленькой девочке после такого огромного напряжения утром снова нужно было работать. Когда мы садились в наемный экипаж, чтобы отправиться в отель «Мена Палас», где все собирались перед началом съемок, Вольф Симэн и О. К. Радонич посмотрели на нас с отстраненным любопытством, а миссис Корнелиус даже выразила явное неодобрение. Но все это меня не огорчало. Я — тот, кто следует за Повелителем. Я летаю подобно Ястребу. Я гогочу подобно Гусю. О владыка всех богов, избавь нас от бога, правящего проклятыми. Я обрел свою прежнюю силу и снова стал настоящим человеком. Я доказал, что управляю собственной жизнью, и намеревался и в дальнейшем сохранить над ней контроль. Меня не сбить с пути. Я не откажусь от своих амбиций.

Я уже доверил часть этих мыслей Квелчу, пока мы утром готовились к съемкам, и он решительно поддержал мое новое настроение.

— Все мы — рабы Судьбы, дорогой мальчик. Но наше дело — прилагать все усилия и притворяться, что это не так; наше дело — взять под уздцы собственных безудержных коней — или умереть в борьбе! Abusus non tollit usum[402]. Вот мой ответ тем, кто станет нас судить. — Он дружески опустил мне руку на плечо, когда я брился. — Девиз прекрасно подходит для этой ужасной страны, которая, я боюсь, может пробуждать все скрытые, даже самые невероятные страсти у существ обоих полов. Местные всегда знали об опасности. Именно поэтому так важно соблюдать приличия. Non nobis sed omnibus[403]. И это правило мы с вами должны принять. Мы, в конце концов, omnibus. — В голосе пожилого мужчины звучали утешительные нотки.

Малкольм Квелч начинал демонстрировать глубину своей натуры, не схожей с натурой его брата, но столь же таинственной и влекущей. Он относился к Зверю с удивительной терпимостью, подобно священнослужителю, сознающему силу своей веры и убежденному в победе Святого Духа над сатаной и его армиями, но помнящему и те времена, когда он сам был во власти Зверя. Да, Зверь живет внутри каждого из нас. И от Бога мы получили дар — приручать Зверя любым способом, который мы выберем. Распутин понял это. Квелч делился своими мыслями о Боге, когда мы вместе ехали на запад, где располагались великие руины — знаменитые, но далекие, подобно всем великим творениям. Реальность оказалась поистине потрясающей.

Когда мы пересаживались из автомобиля в небольшую открытую вагонетку, в которой должны были преодолеть по песку последнюю часть маршрута, я внезапно постиг колоссальный размер пирамид! Я понял, почему нельзя сделать снимок пирамиды, не уменьшив ее величины, — нужно отойти на значительное расстояние, чтобы передать форму объекта; из-за этого масштаб неминуемо утрачивается. Мы были блохами на ошметках Величия, личинками, ползающими у ног богов. Я никогда прежде не испытывал подобного страха — в тот момент мне открылось огромное могущество человека, который мог отдать все силы и все богатства своей страны строительству собственного памятника! С тех пор это великое могущество познал разве что Сталин.

— Надо сказать, — к нам, держа над головой легкий зонтик, подходит миссис Корнелиус, — эти штуки не разотшаровывают. — Она смотрит на великую пирамиду Хеопса с тем же удовлетворением, с каким домохозяйка смотрит на идеально приготовленный пирог.

Позади нас съемочная группа выгружает оборудование под взглядами множества местных мелких торгашей и нищих, которых отгоняют наши наемные охранники. Эти крупные мужчины подбирают юбки своих белых джеллаб, аккуратно орудуя длинными бамбуковыми тростями, без особой жестокости управляя неунимающейся толпой, из которой доносятся проклятия, мольбы, неразборчивые крики, грязные оскорбления и предложения продать нам все, чего могут пожелать наши сердца или наши тела.