Иерусалим правит

Он отвел нас с Эсме в сторону, за гигантский угол пирамиды; мы скрылись от съемочной группы, от потных бюргеров и домохозяек, успешных торговцев из Бронкса и скотоводов из Бразоса, вдов и докторов из Дижона и Делфта, скучавших детей и восторженных дев, заносивших синие строки в блокнотики размером с ладонь. Когда мы рассматривали бесплодные просторы Западной пустыни, мне пришло в голову, что мы могли оказаться на опустошенном Марсе и дивиться величественным монументам расы гигантов. Быть может, эти красивые, необычные фараоны и их царицы явились на космических кораблях с умирающей планеты? Такие идеи теперь стали основой дешевых фантастических романов и бессмысленных попыток доказать не только то, что нами когда-то управлял добродетельный народ со звезд, но и то, что Земля на самом деле плоская. Я бывал на таких встречах в Черч-холле. Миссис Корнелиус очень интересовали их телепатические представления, да и я, должен признать, всегда относился к теме непредвзято. У нее в запасе было несколько историй о, как она их называла, «экстрасенсорных фенах-оменах». Так же как и мне, ей не удалось пробудить в ком-то интерес к своим идеям. Она говорила, что пыталась «всутшить это тупым ублюдкам с Би-би-си, но они тшертовски заняты, делая свою мешанину из траха и выпивки, и им некогда подумать о правде жизни». Я ей объяснял: они верили, будто четко определили и приняли действительность, поэтому все выходящее за пределы этих определений оказывалось там нереальным. У меня возникли те же затруднения с журналом «Тит-битс»[410]. Человек оттуда взял у меня интервью о моих теориях, а затем ушел и напечатал материал, в котором самые серьезные вещи подверглись унизительному осмеянию. Все они превращают в фарс то, чего не понимают, — лишь бы не видеть реальности. Даже мой портрет изменили. Заголовок меня тоже не порадовал: «Тайны сфинкса раскрывает безумный ученый Макс». Такие люди не уважают ни себя, ни других. Я сказал бы им: «Ihtarim Nafsak!»[411] Да, бедуины еще знают это. Истинных мужчин ценят не за богатство, а за уважение, которое они вызывают у равных, и за восхищенный страх, что они внушают врагам. Никто не может уважать или бояться этих крыс из сточной канавы Флит-стрит[412]. Я говорил миссис Корнелиус, что она не должна унижаться до их уровня.

Потянув меня за руку, Эсме отошла в сторону, и мы очутились позади профессора Квелча. Она прижалась ко мне бедром. Она казалась мягкой и послушной — такой я ее запомнил в Константинополе. Я считал это настроение и волнующим, и тревожным. Она внезапно вновь предложила мне нести ответственность за ее судьбу, ее жизнь и душу. Такая ситуация мне льстила, но не вполне меня устраивала. Я едва вышел из юношеского возраста и не был готов к роли вечного защитника женщины. Нет, я хотел заботиться о своей маленькой девочке, холить и лелеять ее, но не хотел становиться, по сути, первопричиной всего в ее жизни. Роль чьего-то идеала требует значительного напряжения сил. Я любил Эсме как дочь, сестру, жену, meyn angel, meyn alts![413] Она была всем, о чем я мечтал. И все же, все же я не мог доверять Судьбе, которая уже четырежды похищала ее у меня в разных воплощениях. Я жаждал согласиться. Я знал, что должен так поступить, если надеюсь убедить ее в своей преданности, — но все-таки я словно хотел снова провести между нами черту. Я всегда знал, как господствовать над нею, — но я боялся господствовать. Даже маркиз де Сад понял, что раб — не единственный заключенный; иногда господин в большей мере принадлежит рабу, хотя окружающие и не могут этого предположить. Я пережил унижения. Я понимаю, каково это. Но я не стал музельманом. J’entendis l’horrible fouet de Grishenko siffler dans Fair lugubre et gris. Nous cri^ames au meme moment[414].

Малкольм Квелч махнул рукой, приветствуя свою знакомую — укрытую вуалью женщину средних лет, которая шла по песчаным плитам в сопровождении школьниц в соломенных шляпах, несомненно, дочерей дипломатов и солдат. Дети двигались знакомым неохотным шагом (подобное я наблюдал в музеях Киева и Парижа), темно-синие плиссированные юбки девочек покачивались в унисон, и я вспомнил отряд шотландцев, которых видел в последние дни Гражданской войны, когда белые и их союзники отступали к Одессе. Моя маленькая девочка казалась немногим старше этих детей. Я подумал, не следует ли обратиться за помощью к майору Наю, чтобы подыскать приличную английскую школу-интернат, где Эсме могла усвоить уроки нормального поведения и нравственной открытости, став впоследствии прекрасной женой для делового человека. Однако Эсме вслух высказалась об этих детях самым неподобающим образом, и мне оставалось только радоваться, что Квелч не слишком хорошо знал разговорный турецкий язык.

— А вам понравился Каир, прелестная мадемуазель? — наш профессор вежливо включился в беседу.

— Он очень милый, — сказала Эсме. — Особенно мечети. — Она смахнула муху со своего сине-белого зонтика. — И прекрасные деревья, и все прочее.