Иерусалим правит

У эль-Глауи сложилось впечатление, что мы — американские киноработники, взявшие напрокат воздушный шар и случайно приземлившиеся на его землях. Как он считал, мы прилетели из Алжира. Нам не стоило разочаровывать его, тем более что это превосходно объясняло наличие кинокамеры, которую он, опасаясь итальянских шпионов, мог счесть доказательством каких-то тайных происков. Роза рассказала ему некую историю, и он охотно ее принял. Он приветствовал нас в своей столице как истинных художников и настоял, чтобы мы стали его личными гостями, пока будем жить в Марракеше.

При дворе у него уже собрались политические деятели, поэты, актеры и известные персоны со всего мира. В нашей охотничьей компании оказались мистер А. Э. Дж. Уикс, служивший в саперных, позднее в инженерных войсках, который прибыл для подготовки к строительству новых защитных укреплений, чтобы остановить возможное вторжение берберов Сахары (многие из них все еще отказывались признать эль-Глауи своим вождем), и граф Отто Шмальц, офицер Свободного немецкого армейского корпуса в изгнании, нанесший визит вежливости из Константинополя. Он был капитаном, дворянином старого южно-немецкого типа; прусское военное образование не оказало на него большого влияния. Капитан в тот же день сообщил мне, что учился в Гейдельберге и у него осталось несколько приличных шрамов в качестве подтверждения. Эль-Глауи, который ехал рядом и внимательно прислушивался к разговору, весело заметил, что ритуал шрамирования теперь распространен только в самых примитивных из его кочевых племен. Когда немцы собираются искоренить этот обычай? В ответ румяный молодой граф едва не закричал, его лицо цветом стало напоминать свежеразрезанный арбуз, и он резко заметил, что паша — добрый малый. Его хозяин в ответ знаком простился с нами и присоединился к мисс фон Бек — он очень обрадовался, узнав, что моя спутница не итальянка. Она отказывалась разговаривать со мной с тех пор, как мы отправились в путешествие в горы. Сначала я полагал, что она позволяла маленькому мавру повсюду сопровождать себя, чтобы вызвать у меня ревность, а потом стал склоняться к другому выводу: поскольку я оказался всего лишь умелым исполнителем роли арабского принца, она решила завоевать настоящего. После этого я утратил к ней эмоциональный интерес. Мои раны были слишком свежи. Я знал только одно средство избежать боли, которую испытал от предательства Эсме. Я примирился с тем, что положусь исключительно на собственные ресурсы — по крайней мере до тех пор, пока у меня не будет возможности побеседовать с мистером Миксом наедине.

Теперь я понял, что мистер Микс воспользовался своим опытом и знакомством со мной, чтобы найти себе место у монарха. Он стал личным режиссером эль-Глауи и официальным оператором двора. Он постоянно возился со своей камерой — новейшим аппаратом «Пате»[637], - которую носил на себе в особой «колыбели», что позволяло ему поворачивать рукоятку, даже пока мы двигались. Меня очень огорчало, что фильм Микса был предназначен только для частного показа во дворце паши. Эти ролики стали бы самым популярным в мире травелогом, подтвердив представления западных зрителей об арабской роскоши и декадентской расточительности, связанной с почти неограниченной властью на фоне почти невероятной романтики, — особенно когда мы достигли пальмовых рощ, ручьев и бассейнов оазиса Тафилальт. Небольшие соломенные хижины деревень, ветхие замки и пустынные холмы, ярко одетые женщины и простые достойные мужчины — все напоминало какой-то замечательный роман Скотта, Киплинга или Ф. Мариона Кроуфорда[638], где вознаграждалось благородство души, самоотверженность и храбрость, где в любой момент мог появиться Кара бен-Немси Карла Мая, приехав на своем белом верблюде по слежавшемуся песку; где из-за каждой скалы сейчас, казалось, выйдет Аллан Квотермейн[639], дружески приветствуя путешественников. Нам мог бы повстречаться галантный сарацин из богемного романа, какой-нибудь средневековый французский джентльмен, которого мавры почитают как героя. Я видел такое во многих фильмах. Именно это сделало «Лоуренса Аравийского» настоящим посмешищем в мире кочевников, как я слышал. Миссис Фези с Тэлбот-роуд просто смеется, когда я вспоминаю о чем-то подобном.

— Все это шутка, — говорит она по-арабски.

Она любит беседовать с теми, кто понимает ее. Даже египтяне, по ее словам, иногда притворяются озадаченными. Она говорит, что не хочет терпеть поношений от этих ублюдков, которые любят евреев, хотя благородно соглашается, что все мы должны быть снисходительными и помогать друг другу, даже таким отсталым христианам, как я. Поскольку она мне нравится, я повторяю молитву вместе с ней. Это успокаивает нас обоих. Я не сожалею о времени, проведенном в пустыне. Дело не в том, как человек поклоняется Богу, а в том, как человек повинуется Ему, говорю я. Но она не станет повторять «Отче наш», хотя я переписал молитву для нее. Я ее не виню. Она — крестьянка, а во мне течет кровь королей.