Иерусалим правит

Я не слышал о незаконной торговле археологической и исторической информацией, но заверил Квелча, что Симэн примет на себя все необходимые обязательства. Даже этот лишенный воображения швед мог заметить, что Квелч представляет для нас огромную ценность, особенно теперь, когда дело дошло до переговоров с египетскими чиновниками, которые, по словам Квелча и других англичан, становились все строптивее. «С тех пор, как мы дали им волю, тут началась настоящая анархия». Профессор имел в виду националистов из так называемой «Вафд», которые после серьезных беспорядков на улицах добились уступок от мягкосердечных протекторов и остановились только тогда, когда британцы вынуждены были подстрелить несколько человек из многотысячной толпы протестующих[360]. Квелч хотел еще что-то добавить, но тут зеленый с золотом локомотив, словно пробуждающийся гигант, издал глубокий, могучий вздох, грузчики, охранники и проводники, внезапно заторопившись, бросились по своим местам, а опаздывающие пассажиры (некоторые из них яростно спорили с гидами и носильщиками) начали забираться в вагоны. Плетеные корзинки с багажом бросали в двери и окна. Матери и няньки плакали или звали пропавших детей; пропавшие дети платили им той же монетой, а мужья и жены выкрикивали последние наставления отъезжавшим супругам. Я обрадовался, что для нас заказан специальный вагон и нам не придется терпеть вонь и неудобства от видавших виды английских матрон, злобных египетских торговцев и солдат, белых и туземцев, которые изо всех сил сражались за лучшие места, пока поезд отправлялся в путь. Все прочие члены нашей группы уже сели в вагон; они приехали на автобусе из отеля. Мы же с Квелчем, по его настоянию, посетили Помпееву колонну, весьма невзрачный обломок полированного гранита, установленный в память о древнем и не очень везучем колонизаторе, после чего профессор впервые завел речь о своем вознаграждении. Я понял, что он воспользовался возможностью перейти к делу максимально вежливо и деликатно, и заверил Квелча, что поговорю с Симэном.

Из всех нас только миссис Корнелиус искренне обрадовалась, когда мы снова двинулись в путь. Симэн сидел в одиночестве в дальнем конце роскошного вагона, а между ним и нами расположились похмельные члены съемочной группы, вздрагивавшие при звяканье люстр. Он смотрел в окно, как будто уже планируя первые кадры. Я спросил миссис Корнелиус, что произошло, но она заявила, что Симэн просто капризничает.

— С ним тшасто такое слутшается, когда он натшинает картину. На съемках «Любовницы ее муша» он и двух слов мне не сказал, даже тогда, когда мне надо было стоять перед тшортовой камерой. Или когда я оказывалась на тшетвереньках, а мистер Вилли[361] пристраивался сзади. Это, впротшем, даже успокаивает.

Несмотря на ее слова, я прошел вперед и сел напротив Симэна, который обратил на меня взгляд, исполненный невероятной ненависти.

— Боже мой, — проговорил я, — что же я такого сделал? Застрелил вашу любимую собаку?

Он извинился и сказал, что уже представлял меня в роли верховного жреца, который обольщает миссис Корнелиус, отвлекая ее от исполнения долга, и становится причиной множества событий, что тысячи лет спустя приводят к трагической смерти двух современных влюбленных. Я написал эту роль сам. Я напомнил ему, что считал верховного жреца не только злодеем, но и жертвой. В основе моего сценария лежала мысль, что у Судьбы нет героев или героинь, у нее нет фаворитов. Однако у нас было вполне достаточно времени, чтобы обсудить интерпретацию роли. Я прервал Симэна и перешел к самому важному делу, к вопросу об оплате услуг Квелча. Симэн нахмурился.

— Вы уверены, что он нам нужен? Он, кажется, мошенник. Не лучше, чем его брат.