Иерусалим правит

Ноги мои слабели и двигались, не подчиняясь приказам мозга, но разум все еще оставался ясным, и я решительно направился к мечети; я даже перебрался через высокую стену, чтобы не обходить ее, рискуя потерять из виду единственный ориентир. Я легко перемахнул через преграду и оказался в залитом лунным светом мире, который мог изобразить какой-нибудь кубист. Когда рассвет стал бледно-голубым, я увидел, что эти безумные угловатые конструкции составлены из каменных блоков, которые сваливали здесь на протяжении долгого времени, разрушая здание в поисках строительных материалов, сокровищ или бессмертной славы. Спотыкаясь об огромные камни, я наконец заметил высокие колонны самого храма и ступил, как мне показалось, на твердую поверхность, но тотчас повалился вперед и с громким криком приземлился на обломок колонны, лежавший там, где его оставило время либо какие-то давние или недавние вандалы. Мой крик эхом разнесся по всему храму, превратившись в странную, почти сладостную мелодию, в которой сочетались невинность и скорбь — как будто ребенок оплакивал свою неизбежную смерть. Звук собственного голоса заставил меня содрогнуться от ужаса. Мое сердце забилось быстрее, паника усиливалась, и я поднялся на ноги и помчался вдоль длинного ряда темных сфинксов к воротам, через которые я перепрыгнул, пока сонный сторож кричал на меня на арабском. Над рекой зарозовел рассвет, и пальмы из черных стали темно-зелеными; отовсюду послышалось птичье пение. Вода делалась все светлее и ярче, птицы уже носились над ней в легком тумане, а белые паруса колыхались под слабым прохладным бризом. Лестница «Зимнего дворца» напоминала древние чудеса. Я услышал призыв муэдзина к первой молитве. Я знал слова наизусть. Allah akhbar, Allah akhbar. Ash’had an la ilah ilia ‘llah we‑Muhammad rasul Allah. Ash’had an la ilah ilia ‘llah we‑Muhammad rasul Allah. Hay’y ila s’salat hay’y ila l-felah. Hay’y ila s’salat hay’y ila l’felah. Es-salat kher min en-num. Es-salat kher min en-num. Allah akhbar. Allah akhbar. La ‘llah ilia ‘llah[486]. Молитва лучше, чем сон. Нет бога, кроме Бога. Возможно, первая из этих мыслей вызывала у меня протест, когда я вошел в отель — как раз вовремя, чтобы увидеть, как все мои коллеги, даже Эсме, собираются позавтракать. Вспомнив о своих профессиональных обязанностях, я успел вернуться на корабль, вымыться, переодеться, запастись наилучшим кокаином профессора Квелча, быстро возвратиться в отель и даже проглотить до отъезда чашку кофе и кусочек тоста — потом я со всеми поднялся на паром, который ждал нас у частного причала отеля.

Когда мы заняли места на верхней палубе, на полированных дубовых скамьях под тентом, Эсме уселась рядом, прильнув ко мне всем телом. Она в то утро вела себя особенно мило и старалась рассеять мое мрачное настроение — сделать это было трудно, поскольку я понял, что придется работать под жарким солнцем, не имея возможности отдохнуть.

— Надеюсь, ты не скучал по мне, любимый, — прошептала она.

Я чувствовал муки совести. Я заверил, что, разумеется, думал только о ней, но иногда долг важнее личных потребностей. Она на мгновение нахмурилась, потом пожала плечами и запела легкую песенку, которую выучила в Париже. Миссис Корнелиус, услышав это, отчего-то приподняла брови; она приветственно кивнула нам, когда направлялась в хвостовую часть судна, где, по ее словам, можно немного полежать и насладиться утренним солнцем, пока оно не стало по-настоящему жарким. Солнце в те дни считалось серьезной угрозой цвету лица. Лишь в последние годы, когда в ублюдочном Лос-Анджелесе появилось столько любительниц пляжного отдыха, загар стал признаком здоровья, богатства и сексуального опыта. Непонятно, зачем американцы избавились от мексиканцев: теперь они проводят досуг, пытаясь стать в точности такими же! Вот что я имею в виду, говоря, что стандарты понижаются во всех сферах человеческой жизни. Я помню те времена, когда Уоттс[487] был небольшой деревушкой, полной опрятных лужаек и цветов. Теперь это муравейник многоквартирных домов, где все свободное место заполнено не деревьями, а нелепыми скульптурами и повсюду скачут негры, балдея от героина и рок-н-ролла и исполняя первобытные ритуалы половой зрелости и мужественности, магии, охоты и мести. Трудно поверить, что это место могло так перемениться за двадцать пять лет! Я говорил с американцем, которого встретил на Портобелло-роуд. По его мнению, рабов не просто не следовало освобождать — они и не хотели свободы. Рабочие пчелы, как он сказал, умирают, если не могут работать. А негры сходят с ума… Тот человек, как мне кажется, в своей стране был знаменитым писателем и редактором. Он сказал, что приехал на съезд. Стоял 1965 год. Я не знаю, о каком съезде шла речь. Возможно, о Съезде нормальных людей! Это была бы оригинальная идея. Но мы знаем, что они до сих пор никак не повлияли на мир.