Иерусалим правит

Я уже написал много извинений и объяснений, которые передавал своему работодателю через Хаджа Иддера. Я потратил на подарки визирю гораздо больше, чем получил от просителей, обращавшихся ко мне. После того как началась моя бессменная вахта, я с удивлением обнаружил, что мистер Микс также подает визирю «письма с приложениями» и обращается к собрату-негру за помощью. У мистера Микса больше не было пленочной камеры. Он сказал, что снимал особенно интересную сцену в подземельях — нечто вроде художественного сопоставления света и тени, старого и нового Марракеша, по его словам. Он не хотел никому навредить, но особая стража паши заметила его, и мистера Микса в чем-то заподозрили. У него отобрали камеру и большую часть его фильмов. Теперь он, как и я сам, пытался восстановить хорошие отношения с пашой. После того как мы провели много часов вместе в приемной, я все же обнаружил, что мистер Микс удивительно мало говорит о своих проблемах.

— Я не жалуюсь, Макс, но ублюдок просто поймал меня в капкан. Я не могу уплатить долг без этой камеры! Нам надо сесть на поезд, Макс. Ты можешь вывезти нас отсюда. В конце концов, я сделал тебя знаменитым.

Он, казалось, сильно забеспокоился, когда я сообщил ему, что не уеду без своих фильмов, но вроде бы смирился с этим справедливым, хотя и суровым приговором. Мистер Микс мрачно добавил:

— Помни, Макс, с каждым днем, пока ты его ждешь, Тами все больше осознает свою власть над тобой. С каждым днем ты увязаешь все глубже.

Мистер Микс так и не рассказал, как обзавелся прекрасной современной камерой и изысканными костюмами, которые он носил после прибытия ко двору паши (и еще продолжал носить). Я предположил, что он покорил сердце какой-то богатой и просвещенной марокканской наследницы или столь же богатого шейха, прощальным подарком которого и стала камера. Но Микс ничего не говорил. Он всегда умел обманом и лестью выпытать у собеседника все его тайны, отвлекая внимание от собственных поступков и мыслей. Думаю, он действительно интересовался тем, чему мог его научить я, но мои попытки чему-то научиться у него оказались тщетными.

Он оставался очень любезным, но прежняя близость, существовавшая между нами, возрождалась только иногда. С тех пор я встречал и других naif’s[708], которых отличало такое же неуместное пораженчество и нехватка веры в свои способности. Иногда я думал: никакое ободрение и сочувствие не поможет ему, даже если подробно объяснить, что за возможности открываются в мире негру, наделенному интеллектом и врожденными манерами.

К кинематографу мистер Микс чувствовал призвание. Он отличался несомненными дарованиями в сфере производства фильмов. Я попытался убедить его в этом. Я снова рассказал о прибыльном американском рынке, и на сей раз он слушал меня внимательнее. Он обещал, что обдумает мою идею. Мы говорили по-английски. Прочие просители в приемной общались на французском, арабском или берберском; мы все находились в одном и том же опасном положении и испытывали одинаковые страдания — и все-таки собратья по несчастью демонстрировали дружелюбие и великодушие, которые всегда отличали истинных марокканцев. Я никогда не чувствовал подобной близости к этим людям. Вот еще одна черта характера, сближающая их с британцами: они принимают неудачу как свидетельство некоего морального превосходства побежденного.

Между тем Рози фон Бек начала проявлять признаки нервозности, а ее сексуальные потребности, хотя и столь же настойчивые, время от времени приобретали характер ритуала. Она не раз говорила мне, что Тами не позволит ей уйти, что он настаивал, чтобы в Танжер с ней поехали охранники, что ее паспорт забрали якобы по ошибке и паша утверждал, будто делает все возможное для решения проблемы. Все пути оказались перекрыты. Кроме того, она стала возражать против отдельных сексуальных воззрений, которые, как она уже сообщила эль-Глауи, не пользовались на Западе особой популярностью со времен Калигулы[709]. Она сказала, что это замечание сдерживало его, пока он не добился объяснений, кто такой Калигула; затем тан Тафуэлта усмехнулся и сказал: он может заметить некоторое сходство, но, хвала Аллаху, у него нет никаких недовольных преторианцев, способных встать на пути Божьей воли. В результате в библиотеке паши теперь появился какой-то возбужденный гомосексуалист, переводивший Гиббона[710] на французский, а некий изнеженный метис ухитрился переложить на местное наречие какие-то отрывки из жизнеописаний цезарей[711]. Рози не шутила, когда рассказывала мне, что эль-Глауи стал теперь с любопытством поглядывать на свою любимую лошадь. «Мне очень жаль его ближайших родственников», — заметила мисс фон Бек. Она благодарила Бога, что ей хватило ума не рассказывать о «Декамероне». До сих пор она отговаривала эль-Глауи от знакомства с «Тысячью и одним днем Содома»[712], уверяя, что де Сад — не настоящий маркиз.

И я снова почувствовал, насколько велика, возможно, даже всесильна власть мифа.

Глава двадцать седьмая