Иерусалим правит

Гашиш, который я поглощал в больших количествах, чтобы успокоить нервы, начал на меня действовать. Я взял пистолеты у нее из рук и убрал в футляр, а потом и в сумку. Эта сумка оставалась со мной всюду. Грязная и штопаная, она была моей единственной связью с прошлым, единственным доказательством моих достижений. В двадцать девять лет я стал успешным ученым и изобретателем, звездой и художником-декоратором множества голливудских фильмов высшего качества; я до последней возможности сражался с красными в дни гражданской войны; я оставил след в американской политике и финансовом мире. Я сделал намного больше, чем любой обычный смертный, — и однако я не был удовлетворен. Вдобавок меня все сильнее изводило неизбежное знание: где-то на грязных, мерцающих настенных экранах, в черно-белом туманном мире, я много раз повторял сцену изнасилования. Я очень плохо помнил, что было на прочих египетских пленках, но я знаю, что мое лицо не всегда оставалось под маской. Неужели мой измученный взгляд до сих пор впечатляет мастурбирующих бизнесменов в Афинах и Франкфурте? Может, он кажется им признаком экстаза? И это — мое единственное бессмертие? Неужели я — иллюзия правды, подтверждающая неприглядную ложь? И потомство запомнит меня как простую фальшивку? Я пытаюсь купить эти фильмы, но никогда не нахожу нужных. Посмотрев их, я могу только молиться о том, чтобы знатокам все задницы казались похожими. Впрочем, мне всегда представлялось странным, что эти фильмы, независимо от запечатленного в них, очень далеки от печальной действительности. Но я слышал, что теперь в Америке доступны и более реалистические картины.

Я все сильнее и сильнее мечтал о Калифорнии и о жизни, которую сам для себя устроил там. Как только я восстановлю свое состояние и репутацию в Риме, то смогу вернуться с шиком. А пока я утешался мыслями об очаровании Марракеша. Я раньше думал, что Калифорния самое эффектное место в мире — с ее цветущими кустами и огромными пальмами, океанскими закатами и пустынными восходами; но сначала Египет, а затем и Марокко превзошли Калифорнию во всем, за исключением цивилизации. Здесь, в этом варварском раю я, как ни странно, по-прежнему чувствовал себя дома, будто действительно оказался у самой колыбели истории человечества. Все наши предки пришли на запад из степей и пустынь; возможно, в моей крови осталась память об этом. Сказать, что душа моя смутилась, было бы ближе к истине, и все же опыт получился не совсем неприятный. Какая великая культура некогда существовала здесь — до того, как дикие кочевники принесли свою жестокую религию через пустыню от Мекки до Атлантики, а оттуда в Европу, до Лиона и Вены! Что они разрушили? Неужели в моей крови осталась память о рае, существовавшем до ислама? Я снова видел призраки великих городов, поднимавшиеся над равнинами. Я видел прекрасные террасы садов в предгорьях Атласа. Я слышал эхо учтивых бесед, доносившееся оттуда, из жестоко уничтоженного прошлого, от которого и остался один только шепот. Неужели Аравия стерла последние следы Атлантиды?