Иерусалим правит

Эти препирательства не ограничились женской болтовней. Практически все собравшиеся на борту (кроме прибывших из Южно-Китайского моря) внезапно начали ссориться друг с другом. Я с нетерпением ждал остановки в Александрии, где мы сможем сойти с корабля; всем нам, темпераментным людям, уже не придется так часто контактировать друг с другом. О. К. Радонич, обычно такой благодушный, отказывался садиться за стол с остальными членами съемочной группы, Шеф Крэмп превратился в унылого затворника, Грэйс полюбил ласкара и больше не уделял внимания Эсме. Только мы с капитаном Квелчем (возможно, потому, что у нас было так много общего) оставались спокойны. Мне действительно хотелось порадовать любимую, но чаще всего ей не требовалось то, что я мог предложить. По крайней мере, наши разногласия с миссис К. прекратились, хотя пару раз она в шутку интересовалась, сколько мы с Квелчем выручили за «большого парня». Я очень надеялся получить телеграмму от капитана Фроменталя с сообщением, что мистер Микс жив и здоров. Еще сильнее я надеялся услышать, что обнаружены мои фильмы! Сравнительно недавно второй помощник капитана, Болсовер, начал делать аккуратные заметки в блокноте вроде тех, которые обычно носят полицейские. Он, казалось, готовил своеобразный отчет. Я наблюдал за ним по вечерам, когда все остальные развлекались. Усевшись в углу, он записывал, сколько джина капитан выпивал с пассажирами, сколько виски бармен выдавал привилегированным клиентам. Я думаю, что Болсовер собирался сообщить хозяину о Квелче и обо всех остальных, но я не был уверен, что Голдфиша заинтересуют подобные мелочи. В конце концов, наша небольшая картина не стоила и малой доли того, что ранее потратили на «Бен-Гура», прежде чем съемки перенесли в Голливуд и построили декорации в Бербанке[286]. Поскольку почти все мы работали по контрактам, расходы были очень малы, успех же картины мог компенсировать некоторые крупные провалы, беспокоившие тогда мир кино. «Искусительница пирамид», как мы теперь называли фильм, должна была не просто иметь успех у публики, но и произвести положительное впечатление на пресыщенных критиков. Я предполагал, что Вольф Симэн сделал на этот фильм ставку. Его излюбленные «сатиры на джазовых деток» стали немного утомительными, а исторические зрелища, особенно связанные с Востоком, вошли в моду. В этом отношении, по крайней мере, нам ничто не угрожало. Голдфиш хотел, чтобы его корабль оказался как можно дальше от американских берегов, и, я полагаю, примерно то же касалось и Симэна, ставшего еще одним сомнительным иностранцем вроде Мориса Метерлинка[287]. Действительно, было почти невозможно сочувствовать шведу. Он сочетал скандинавскую веру в возвышенные идеалы с тевтонской агрессивностью — эта смесь, без сомнения, сделала Екатерину Великую неповторимой женщиной. К сожалению, у Вольфа не было ни внешних данных, ни очарования императрицы.

Я без малейших затруднений позаимствовал на несколько часов блокнот Болсовера и поделился его содержанием с капитаном Квелчем. В удивительном списке преступлений даже обнаружились намеки на противоестественные действия ласкаров и членов съемочной группы — этого, насколько я знал, Квелч старался не допускать. («Ласкар-содомит — ленивый ласкар» — таков был его девиз.)

Потом в воздухе внезапно пахнуло розами — Эсме бросилась вон из салона, а Симэн уныло посмотрел вперед, на нос корабля. Я хотел было последовать за Эсме, чтобы успокоить ее, потому что знал: она очень расстроилась, когда я запретил ей сходить на берег. Но в таком капризном настроении она предпочитала одиночество. Миссис Корнелиус исполняла «Роз-Мари»[288], вторя замечательной записи Оскара Лаверна; она смотрела в иллюминатор на ровные ряды домов Танжера и раздумывала о том, не получил ли капитан Квелч каких-нибудь известий о мистере Миксе. Мне не очень-то хотелось затрагивать эту тему, но пришлось разуверить подругу (поскольку я хорошо знал, какова истинная цель экспедиции капитана Квелча — пополнить наши запасы shney[289]).

— Он же не пойдет сразу в полицию, — сказал я.

— Купит себе мальтшика, да? И попросит, тштоб ты ему пятую тотшку прощупал, а, Иван?

И по сей день миссис Корнелиус отказывается говорить мне, что тогда имела в виду, но дрожит от смеха всякий раз, когда я вспоминаю об этом. Меня приводит в замешательство, что в некоторых случаях она удивительно откровенна, а в других — выражается очень туманно. Я думаю, она хочет пощадить мои чувства, но ей-то уж следует знать, что я всегда предпочитал горькую правду разным недомолвкам, как бы успокоительны они ни были. Пусть я из-за этого чувствую себя хуже многих других людей — что ж, зато я настоящий реалист.