Иерусалимские гарики

Угрюмый опыт долгих лет
врастанья в темноту –
моей души спинной хребет,
горбатый на свету.

Я живу, никого не виня,
не взывая к судам и расплатам,
много судей везде без меня,
и достойнее быть адвокатом.

Есть сутки – не выдумать гаже,
дурней, непробудней, темней,
а жизнь продолжается – даже
сквозь наши рыданья над ней.

Вампиров, упырей и вурдалаков
я вижу часто в комнате жилой,
и вкус у них повсюду одинаков:
душевное тепло и дух живой.

Насыщенная множеством затей,
покуда длится времени течение,
вся жизнь моя – защита от людей
и к ним же непрестанное влечение.

Всегда приходят в мир учителя,
несущие неслышный звон оков,
и тьмой от них питается земля,
и зло течёт из их учеников.

Играя соками и жиром
в корнях и семени,
объём и тяжесть правят миром
и дружат семьями.

Пристрастие к известным и великим
рождается из чувства не напрасного:
величие отбрасывает блики
на всякого случайного причастного.

Вдоль житейской выщербленной трассы
веет посреди и на обочинах
запах жизнедеятельной массы
прытких и натужно озабоченных.

Лепя людей, в большое зеркало
Бог на себя смотрел из тьмы,
и так оно Его коверкало,
что в результате вышли мы.

Поскольку в наших душах много свинства
и всяческой корысти примитивной,
любое коллективное единство
всегда чревато гнусью коллективной.

Подвержены мы горестным печалям
по некой очень мерзостной причине:
не радует нас то, что получаем,
а мучает, что недополучили.

Разбираться прилежно и слепо
в механизмах любви и вражды –
так же сложно и столь же нелепо,
как ходить по нужде без нужды.

Люди мелкие, люди великие
(люди средние тоже не реже) –
одичавшие хуже, чем дикие,
ибо злобой насыщены свежей.

Пошлость неоглядно бесконечна,
век она пронзает напролёт,
мы умрём, и нас она сердечно,
с тактом и со вкусом отпоёт.

В житейской озверелой суете
поскольку преуспеть не всем дано,
успеха добиваются лишь те,
кто, будучи младенцем, ел гавно.

Беда, что в наших душах воспалённых
всё время, разъедая их, кипит
то уксус от страстей неутолённых,
то желчь из нерастаявших обид.

По замыслу Бога порядок таков,
что теплится всякая живность,
и если уменьшить число дураков –
у них возрастает активность.

Нет сильнее терзающей горести,
жарче муки и боли острей,
чем огонь угрызения совести;
и ничто не проходит быстрей.

Всегда проистекают из того
конфузы человеческого множества,
что делается голосом его
крикливая нахрапистость ничтожества.

Несобранный, рассеянный и праздный,
газеты я с утра смотрю за чаем;
политика – предмет настолько грязный,
что мы её прохвостам поручаем.

По дебрям прессы свежей
скитаться я устал;
век разума забрезжил,
но так и не настал.