Йерве из Асседо

– Снег! Снег! – закричали дети и выбежали на побелевшую лужайку.

– Что здесь происходит? – спросила женщина, приближаясь, и тут я ее разглядела и узнала.

Она улыбалась и была спокойной. Как будто привыкла к тому, что каждый день в двери ее дома стучались такие, как я, и набрасывались на ее… Кого? Неужели, прости господи, мужа?

Милена тоже ничуть не изменилась.

– Комильфо?! – всплеснула она руками.

И тоже бросилась меня обнимать.

Неужели и я ничуть не изменилась?

Мне не было стыдно и не было совестно. Мне одновременно было обидно, но смешно, грустно, но радостно. Не за себя, за него. И за нее тоже в какой-то степени.

– Я дописала, – сказала я. – Я хочу тебе показать.

– Покажи, – сказал Тенгиз. – Я все прочту.

Из летописи Асседо Глава I. Дюк

Влажный рассвет тебя разбудит,
портье ключами щелкнет,
а дальше – как придется.
Жизнь одна, второй не будет.
Но пока валторна смолкнет,
колокольчик распоется.

М. Щербаков

Памяти всех

Северный ветер яростно выл за окнами старого замка, снег бился в стекла, ввинчивался в печные трубы. Вопли роженицы сливались с воем за стенами.

Повитуха поменяла шестое полотенце, но кровь залила и его. Служанка все пыталась укрыть госпожу мехами, но та срывала шубы, ногтями царапала собственную кожу, будто вознамерилась содрать ее тоже.

– Не доживет до утра, – прошептала повитуха.

Служанка сплюнула три раза через левое плечо.

– Еще немного осталось, милая. Терпи и трудись, Господь милосерден.

Роженица скорчилась, потом оперлась о руку служанки, встала и принялась, шатаясь, бродить по комнате, похожая на призрак утопленницы.

– Лежи! Куда идешь?!

Повитуха попыталась вернуть ее на положенное место, но та зарычала, вцепилась руками в дубовую спинку кресла и отказалась повиноваться. Раскачивалась, будто молилась языческим божествам.

Не роды то были, а поле битвы.

Упала на пол, забилась, застонала, завопила, отдала всю себя и произвела на свет орущего младенца размером с куль пшеницы. Живее некуда.

– Мсье ле дюк…

Вырвался предсмерный шепот, и скончалась хозяйка северного замка.

Младенец орал три дня и три ночи, а может, и больше. Две кормилицы его баюкали. Третью прислали из соседнего имения.

Вся челядь собралась у покоев хозяйки. Тело вынесли, но земле не предали – ждали хозяина. Так и пролежала в большом зале, умащенная благовониями, при свечах, семь суток, пока хозяин не воротился.

Уже душок пошел. Очаг не разжигали и окна растворили. Свечи гасли под сквозняком. Гулявший по залу ветер трепал волосы хозяйки и белые одежды – как живая была. Только сложенные на груди руки не шевелились. Слуги обходили зал стороной и плевались через плечо три раза, ругались – кому свечи опять зажигать.

В полнолунье воротился хозяин. Пьяный вдрызг, одуревший после последней победы под знаменами сюзерена, друга своего и соратника. Отхлебнул киршвассера из фляги, бросил поводья, соскочил с коня и побежал в зал.