Иезуит. Сикст V

Герцогиня слушала рассказ сына с блестящими глазами, выражавшими гордость женщины и нежность матери. Письма от герцога Александра, которому она вверила своего ребенка, были полны самых лестных отзывов о нем с самого детского возраста и до тех пор пока он вырос, стал красивым юношей и храбрым солдатом. Теперь мать убедилась, что герцог нисколько не преувеличивал, восхваляя ее сына. Зильбер действительно обладал той мужественной красотой, которая нравится всем без исключения и мужчинам, и женщинам. Мать видела это, любовалась сыном, и гордая улыбка не сходила с ее красивых губ.

— Ну а теперь ты, конечно, опять возвратишься во Фландрию, — спросила герцогиня, — и опять вместе с моим братом поведешь жизнь, полную опасности и славы?

— Нет, дорогая мама, я не возвращусь во Фландрию, — твердо отвечал молодой человек.

— Что ты говоришь! Почему?

— Я больше не буду сражаться под началом великого полководца нашего времени герцога Пармского, которого я глубоко люблю и уважаю. Я постараюсь присоединиться к войску, назначенному для войны с мусульманами.

— Я не могу понять значения твоих слов, друг мой.

— Все очень просто, матушка. Озаренный истинным лучом света, я уже не могу обнажать меч против гугенотов Франции и Фландрии, защищая права католического идола — папы. Мое место в рядах моих единомышленников.

— Как! Ты еретик!.. Протестант! — с ужасом вскричала герцогиня.

— Да, матушка, я протестант, — серьезно отвечал Зильбер. В голосе молодого человека слышалась решимость фанатика, готового умереть за идею.

— Но разве это возможно? — возразила Юлия Фарнезе. — Потомок пап, сын Фарнезе, воспитанный моим братом…

— Да, Провидению было угодно, чтобы я вступил на путь истинный, и сатана более уже не имеет власти над моей душой, — отвечал Зильбер, и глаза его заблестели.

Герцогиня смотрела на сына со страхом и вместе с тем с удивлением. Хотя подобное открытие и привело ее в ужас, но не вследствие убеждения, что католическая вера есть самая святая; нет, великосветская дама того времени не признавала ничего святого в делах церкви, а ее страшила мысль, что это обстоятельство может стать помехой самой заветной цели Фарнезе — папскому престолу. Подумав некоторое время, она сказала:

— Расскажи мне, как это случилось. Ты ничего не должен скрывать от матери.

Зильбер, несколько удивленный быстрой переменой выражения ее лица, начал свой рассказ:

— Мы стояли во Франции близ Руана. Король Наваррский осаждал город, геройски защищаемый маршалом Виллеруа, предводителем войск католической лиги. Мы, под командой герцога Александра, имели намерение освободить осажденных, но так как отряд короля Наваррского превосходил по качеству и количеству кавалерии, то мы никак не могли перейти в открытое наступление и ограничились тем, что время от времени тревожили неприятеля. Ночь прекратила сражение. В одной из атак я был ранен и упал без чувств на поле сражения среди трупов. Когда я пришел в себя, кругом все было тихо, лишь иногда до слуха моего доходили стоны, точно из-под земли. Луна освещала поле битвы. Я силился приподняться на локоть, но не смог, видимо, потерял очень много крови; я чувствовал нестерпимую боль, голова моя горела.

«Бедное дитя!» — прошептала Юлия, утирая слезы.

— Я отчаялся, и молил Бога послать мне смерть как избавление от невыносимых страданий. В это время я увидал двух людей с фонарем, рассматривавших трупы. Я знал, что за армией всегда идут мародеры, имеющие обыкновение после битвы грабить убитых и добивать раненых. Я решил дать им знать о себе, пусть они меня прикончат, и отчаянно закричал. Они услышали мой крик и тотчас же подошли ко мне. Один из них осветил меня фонарем и сказал: «Он жив», потом вынул из кармана какую-то вещь, которая показалась мне кинжалом, и наклонился надо мной… Я со страхом закрыл глаза и ждал смерти. Представьте же мое удивление, когда я увидал почтенного старика с седой бородой, симпатичной наружности, глядевшего с чувством глубокого участия. Он поднес к моим губам флакон с какой-то жидкостью; я жадно выпил несколько глотков и будто весь ожил, по всем моим членам разлилась приятная истома, и боль в ранах прекратилась. Но едва я проговорил: «Благодарю», как лишился чувств. Не знаю, сколько времени я находился в таком положении, но когда пробудился, то с удивлением увидал, что нахожусь в большей комнате и лежу на белой постели, завешенной толстым пологом. В головах моей кровати произошел следующий разговор:

— Маэстро Амбуаз, если раненый придет в себя, что с ним делать?

— Оставить его в покое, пусть окончательно поправиться, — послышался другой голос. — Когда человек молод, то не нужны никакие лекарства, природа сама сделает свое дело. К тому же его раны не смертельны.

— Послушайте, маэстро, — продолжал голос, казавшийся молодым, — мне брат пастора рассказывал, будто этот католик перебил множество наших, и вот он теперь здесь слабый, почти умирающий; мне кажется, мы бы могли отмстить за наших павших братьев.

— Признаюсь, матушка, я с замиранием сердца ожидал, что ответит старик.