Игнач крест

Сознание возвращалось медленно и неохотно: как будто он с головой был накрыт толстым слоем душных и колючих одеял, и вот медленно снимают одно за другим, и каждое покрывало сдирают с трудом, словно приклеенное, но дышать становится все легче, а слабый, еле брезживший свет разгорается все ярче. Наконец князь Андрей открыл глаза и с наслаждением вздохнул полной грудью, хотя и поморщившись от саднящей боли в груди. В избе было жарко натоплено, сухой воздух веял свежестью, а лучи мартовского солнца, проходя сквозь затянутые бычьими пузырями оконца, падали на хорошо отмытые доски пола, играючи перекрещивались, как будто гонялись друг за другом. Князь посмотрел на задымленный черный потолок, потом скосил глаза вбок, слегка повернулся на полатях и увидел неподвижно стоявшую перед ним девочку, в длинной холщовой рубахе, с льняными волосами, которая неотрывно смотрела на него. Но вот в ее широко открытых печальных глазах появилась надежда, они начали наполняться слезами, на губах мелькнула улыбка, когда она увидела, что раненый пошевелился.

С трудом вспомнил имя, позвал:

— Ксюша!

— Что тебе, болярин? — оживилась девочка, готовая выполнить любую его просьбу. — Вот ты и на свет божий смотреть стал!

Князь Андрей усмехнулся, превозмогая боль, встал, опираясь на Ксюшу, подошел к оконцу, проверил, цела ли пайдза, спрятанная у пояса, медленно опустился на лавку. Рана на груди была крепко стянута чистыми рушниками, окровавленная свита разрезана и болталась, держась на одном вороте.

— Это я ножницами разрезала, — пояснила Ксюша, потупившись. — Пока ты на полатях мертвецом лежал, я тебя два раза перевязала, рушники меняла.

— Спасибо тебе. Хоть и славный воин был Долбан, а саблей своей не смог нанести мне смертельную рану, видно, только по ребрам полоснул, — усмехнулся Андрей.

— Крови из тебя много вышло, болярин, вот ты и ослабел, — пояснила девочка.

Князь Андрей с трудом сдерживался, чтобы не сорвать повязку, — так чесалось место, где была рана, но он хорошо знал: свербит — значит, заживает…

— Не зови ты меня болярином, — раздраженно сказал он. — Зови: дядя Андрей. Ведь мы с тобой теперь оба сироты.

Но по тому, как побледнела Ксюша, какой ужас опять охватил ее при воспоминании о злодейском убийстве отца, матери, сестер, братьев, понял, что их гибель еще слишком свежа в ее памяти. И тут он почувствовал, что пуще таурменской сабли, глубоко в его сердце вошла боль за эту маленькую девочку, за то тяжкое и страшное, что уже навалилось на нее и, наверное, ждет впереди. Почувствовал, как крепко связала их судьба, и придется ему теперь перед Богом и людьми за нее держать ответ.

— А можно так… дядя Андрей? — нерешительно переспросила Ксюша. — Я же дочь мужицкая.

— Тебе здесь оставаться нельзя. Вот немного передохну — поедем вместе.

— Значит, ты меня не оставишь?

— Конечно, нет. Не бойся. Я отвезу тебя в безопасное место. — И он привлек к себе дрожащее худенькое тельце, поцеловал Ксюшу в обе щеки и в лоб. Губы его, вот уже пятнадцать лет привыкшие только сжиматься от боли и ярости, шептать проклятья или отдавать команды, стало покалывать, словно он попал с мороза в теплые хоромы, душу охватила незнакомая ему горькая истома и, как ни пытался уйти от нее князь, не отпускала.

Эта кроха в длинной холщовой рубахе, в онучах и лаптях закрыла от него на мгновение и прекрасный лик боярышни Александры Степановны, и вновь обретенных товарищей из славного Новгорода, и вражеское войско — словом, весь мир.

— Собирайся. Пора ехать, — распорядился он, и Ксюша стала покорно складывать свой нехитрый скарб.

Потом, когда она помогла князю натянуть чапан, застегнула на его плече корзно и вывела на крыльцо, он не узнал двора — кровавое месиво было прикрыто сверкающей на солнце чистой белизной недавно выпавшего снега. Даже ветки деревьев еще не стряхнули пушистого покрывала. Стояла неправдоподобная тишина, нарушаемая изредка чириканьем воробьев. Если бы не семь березовых крестов да каменный курган на холме, ничего не напоминало бы о том страшном и кровавом, что случилось здесь так недавно.

Дойдя крепнущими ногами до коновязи, князь увидел своего белого и другого, мохнатого горбоносого коня, который, подняв длинную морду от ясель, полных сена, недобро покосился желтыми яростными глазами.

Князь подивился сноровке, разумению и умелости Ксюши. Непривычная для него улыбка тронула губы.

— Ну, что же, хозяйка, — сказал он, — подойди к могилам, попрощайся. Собери припас, коли есть, а я пока зануздаю и оседлаю коней. Путь у нас неближний. Пора.

Ксюша, у которой слезы набегали на глаза, согласно кивнула и направилась к крестам, а князь Андрей занялся конями.

Только оседлав обоих, оглядел коней и усмехнулся — ноги Ксюши никак до стремян не достанут. Решил посадить ее спереди, а вторую лошадь вести в поводу, хотя, по правде говоря, дело тут было не в стременах, а в том, что, пока есть возможность, хочет он своей, хотя бы и израненной, но все еще мощной грудью прикрывать это маленькое, беззащитное существо.