Иго любви

Будет ли барон счастлив с нею? Может ли дать счастье женщина с такими холодными глазами, с таким чувственным ртом? С каким трогательным умилением говорил он о невесте: «Тоненькая, беленькая… в дочери годится…»

О, только не встречаться с нею! Никогда… никогда!

На другой день он не поехал в Отрадное. До вечера он пробродил на бульварах, спускался с кручи за городом и любовался морозным закатом. И эти алые огни небес, и розоватый снег, хрустевший под ногою, и деревья бульвара, одетые инеем, и затем перекрывшиеся пеплом облака и первые робкие огни города — все говорило ему о Вере, все будило его давно уснувшую жгучую тоску и жажду обладания, — то, чего он никогда не испытывал рядом с другом Мери, так доверчиво отдававшейся его застенчивой ласке…

Безумие!.. Безумие!

Вернувшись в гостиницу, он нашел записку Нордена, в которой тот официально просил его быть шафером, называл церковь и указывал адрес Нероновой, где должны были состояться ужин, а затем танцы.

Скомкав записку, Нольде наскоро пообедал и вышел в шесть из дому. Швейцару он дал ассигнацию и сказал:

— Если за мной придут от барона Норденгейма, скажите, что я выехал из города.

Церковь была переполнена народом, и Нольде удалось незаметно притаиться в углу, среди публики посерее. Спримон во всех орденах несколько раз прошелся мимо него и не узнал. Церковь была ярко освещена. Блестело шитье мундиров, сияли эполеты и ордена. Сверкали бриллианты и веяли перья токов. Шуршал шелк, в красивых изломах сиял атлас. Ржание лошадей доносилось со двора. Подъезжали кареты. «Блестящая свадьба…» — говорили кругом.

Жених казался молодцом с его статной фигурой, затянутой в мундир. Полковник и Балдин шутили с ним, но он был рассеян и, как Нольде, не спускал глаз с двери.

Вдруг все головы качнулись вперед. Толпа дрогнула. Гул прошел по толпе. И навстречу невесте грянул торжественный концерт: «Гряди, гряди, голубице!..»

Нольде никогда потом не забыл этой минуты. Даже когда месяца два спустя он сам стоял в церкви, поджидая Мерлетту, и вошла горбоносая девушка под фатой, кинувшая ему робкий любящий взгляд, он и тогда очами памяти и страсти видел не ее, ту, с которой он решил пройти рядом жизненный путь. Он видел вот эту очаровательную Веру, с ее невинно опущенными глазами, ее алые губы на бледном маленьком лице, всю в облаке газа, в миртовом венке. И тогда, как теперь, он дрогнул от желания и ужаснулся его темной силе.

С трудом выбрался он из церкви. А через час уже ехал в Отрадное. Он боялся остаться, чтобы не поддаться искушению видеть Веру вблизи, взять ее за руку, взглянуть в ее глаза.

И когда под звездным великолепным январским небом он мчался в санях по полю, сверкавшему алмазами, он ловил себя на том, что говорит вслух:

«Безумие… Безумие…»

— Никогда с ней не встречаться! — было его определенным решением, когда он въезжал два часа спустя в Отрадное.

Ужин был роскошный, много вина и затем танцы.

Вера почти не садилась, бесстрастно, как всегда, переходя из рук в руки. Но в ее бледном лице, в полузакрытых глазах, в губах, застывших в напряженной улыбке, знаток женщин угадал бы чувственную волну, поднятую танцем, угадал бы спавший пока темперамент.

Барон не играл в этот вечер. Как будто невзначай он подходил к зеленым столам, следил за игрой и в душе завидовал игрокам. Потом он неизменно появлялся в дверях гостиной и любовался молоденькой женой, порхавшей в вальсе. Не только юнцы-офицеры, даже полковник казался в нее влюбленным. А Балдин — лихой мазурист — кстати и некстати, танцуя с Верой, падал перед ней на колени и целовал ее руки.

— Не ревнуете? — спросил его Лучинин.

Барон удивленно раскрыл глаза и пожал плечами.

«Вот счастливец! Полное отсутствие темперамента…»

— Барон, одно слово… Я давно знаю Веру Александровну… И вот… я позволил себе сделать ей подарок… Я убрал белой сиренью ее гостиную… в вашем доме.

— Сирень? Сейчас?.. Где же вы ее достали?

— Я выписал ее частью из имения моего, из оранжерей, частью нашел здесь у садоводов… Пусть, войдя, она ее увидит! Она так любит цветы…

Барон растроганно пожал руку соперника.

В два часа сели за ужин. Барон ничего не пил, несмотря на шумные тосты. Охмелевший Спримон и Балдин с лицом, налившимся кровью от тугого галстука и вина, несколько раз кричали: «Горь-ко!..» Барон застенчиво оглядывался на молодую жену, конфузливо целовал алые уста. Вера покорялась, как и в церкви, когда старый священник, духовник ее, сказал ей тихо: «Поцелуйте вашего мужа!..» «Я замужем, у меня есть муж. Я баронесса Норденгейм», — ясно сознала Вера в то мгновение. И как тогда, так и теперь поцелуй барона не вызвал в ней отвращения. Она приняла его бесстрастно, но покорно, как неизбежность, как долг, данный ей судьбой.