Иголка в стоге сена

Подробнее рассмотреть укрытие Дмитрий не успел — пучок сухой травы, служивший ему факелом, догорев, рассыпался в прах. Но Бутурлин увидел достаточно, чтобы понять: пещера вполне пригодна для того, чтобы пережить буран.

Он поспешил наружу, чтобы сообщить Эвелине эту радостную весть, и обмер: юная княжна лежала неподвижно на снегу, и снежный вихрь уже затягивал ее лицо своим мертвенно-белым покровом.

Дмитрию достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что с ней произошло. Силы покинули девушку в тот миг, когда от спасения ее отделяла лишь пара шагов. Но на снегу она пролежала считанные мгновения, и Дмитрий еще мог ее спасти.

Он быстро втащил княжну вовнутрь убежища и стал приводить в чувства. Растирание рук и щек сделало свое дело — судорожно вздохнув, Эвелина открыла глаза. Когда она окончательно пришла в себя, в пещере уже пылал костер, разожженный Бутурлиным.

Вначале Дмитрий не разводил большого огня, опасаясь угарного чада, но, убедившись, что дым хорошо уходит сквозь трещины в кровле, стал подбрасывать в костер больше хвороста.

По всем признакам было видно, что человек, вырывший укрытие, был мастером своего дела. Грот был просторен, хорошо удерживал тепло и надежно скрывал огонь от посторонних глаз, что особенно важно для тех, кто не желает привлекать внимание к своему жилищу.

— Что это за пещера? — произнесла, наконец, Эвелина. — Ты заранее знал о ней?

— Откуда, княжна? — грустно улыбнулся Бутурлин, подбрасывая в огонь хворост. — Я прежде не бывал в сих местах. Господь нас привел сюда, его и благодари за спасение!

Я же, если удастся выбраться живым из сей передряги, обязательно поставлю в храме самую большую благодарственную свечу! Ты-то как, хоть немного отогрелась?

— Да мне уже не холодно, только вот ног не чую. Сколько у костра сижу, а они все неживые…

— «Неживые», говоришь? — нахмурился Бутурлин, — Худо дело, княжна. Видать, ты их обморозила. Тут сидением у огня не обойтись. Позволь снять с тебя сапоги. Я разотру тебе стопы…

— Как ты можешь предлагать мне такое? — впервые за время их ночных странствий воспротивилась Эвелина. — Ты что же, хочешь, чтобы я при тебе разулась?!

— Я хочу, чтобы ты не осталась без ног, — негромко, но твердо ответил Бутурлин, — меня ты можешь не бояться. Я — не Волкич и не причиню тебе бесчестия. Я даже не стану никому рассказывать о том, как растирал тебе ноги. Пора бы понять, княжна, что я тебе не враг!

Эвелина подавленно молчала, не в силах произнести ни «да», ни «нет». Сказать, что она не доверяет человеку, спасшему ее от смерти и бесчестия, она не могла. Но сама мысль о том, что ее ног коснется чужой мужчина, приводила девушку в трепет.

Видя ее нерешительность, Бутурлин придвинулся поближе к Эвелине и заглянул ей в глаза.

Княжне стало стыдно. Во взгляде московита не было ни похоти, ни коварства, только доброта, забота и какая-то затаенная грусть, которую она заметила еще при первой встрече. Эвелина молча кивнула.

Дмитрий нагнулся к ее ногам и осторожно стащил правый сапог вместе с толстым шерстяным носком. Глазам его предстала маленькая, нежная ступня, белая, как мел, и холодная, как лед. Дмитрий взял ее в ладони и стал растирать, пытаясь пробудить в жилах застывшую кровь.

— Больно… — поморщилась Эвелина.

— Это хорошо, что больно, — поспешил утешить ее Бутурлин, — раз есть боль, значит, дело поправимое. Вот если бы ты совсем ног не чуяла — тогда, и впрямь, было б лихо!

Больше всего ему пришлось потрудиться над пальцами девушки. Маленькие и хрупкие, они хуже всего поддавались растиранию и оставались ледяными даже после того, как в целом ступня потеплела и ожила. Дмитрий тер их, разминал руками, согревал дыханием, поднося к губам.

В какой-то миг он настолько к ним приблизился, что бархатистые пальчики Эвелины коснулись его губ. И от этого мимолетного прикосновения лицо боярина запылало, будто обжигающий холод девичьей ступни зажег в его душе другой огонь, жаркий и неумолимый.

Дмитрию стало душно, словно в бане, в горле застрял тугой комок. Сердце в груди билось тяжело и неровно, как бьется о прутья клетки большая, сильная птица, пытаясь сломать их и вырваться на волю.

За свои четверть века Дмитрий повидал немало осад и сражений, но его опыт общения с девицами был скуден до смешного. Сдержанность и немногословность, привитые за годы жизни в монастыре, вызывали уважение старших, но едва ли могли сослужить хорошую службу в общении с юными девами, падкими на красноречие молодых балагуров.

Не повезло Дмитрию и с внешностью. Он знал, что некрасив, и всякий раз, засматриваясь на хорошенькое личико молодой боярышни, вспоминал о своем невысоком росте и побитом оспой лице, широкоскулом и курносом.

Дмитрий избегал молодежных гуляний и посиделок, где юноши его сословия знакомились с будущими невестами, учились ухаживать за девушками и влюблять их в себя, предпочитая им забавы, где внешность не играла роли, а победа достигалась не обаянием, а выучкой и смекалкой.