Игорь-якорь

Зиньков молчал и только под конец вставил:

— Не слишком ли много дураков, Александр Александрович? Может быть, вы…

Кушкин оборвал его:

— Я знаю, что вы хотите сказать. Что и я не лучше других. Но я не согласен, не согласен. Вот хотя бы Яков — боролся, воевал, ранен. А к чему пришёл? Пустая комната и рюкзак за спиной. Не густо.

— Не будем спорить, — примирительно сказал Яша. Он не хотел ссориться с Кушкиным, помнил его и в день похорон матери, и ещё раньше, когда на бульваре Алекс спас его из лап Гориллы…

Яша и Зиньков распрощались с Кушкиным и ушли в порт. Некоторое время они шли молча, как это всегда бывает, когда встретишься с больным или опустошённым человеком.

— Ничтожество, — сказал Зиньков, — слизняк и зануда.

— Нет, — возразил Яков. — Я его знал не таким. Он умный и остроумный. Знал бы ты, какую он однажды устроил встречу Нового года. Тогда я преклонялся перед ним. А теперь что-то в нём сломалось.

— Сядем. — Зиньков постелил свою шинель на пирсе у самой воды.

Зеленоватое море шуршало у каменной пристани. Зиньков говорил медленно и негромко, как бы размышляя вслух:

— Может быть, я неправ, Яша, назвав этого Кушкина слизняком. Но и ты ошибаешься. Понимаешь, брат ты мой, какое дело: есть люди, которые много говорят о чистоте, а есть другие, которые берут веник и подметают. Он мало сделал для нашего дела, этот Кушкин, а много рассуждал и кричал о том, что нужна свобода. Такие, как он, всегда недовольны, брюзжат и жалуются. Думаю, что не он испортился оттого, что от него ушла жена, а она ушла оттого, что ей надоело его брюзжание. Такие, как он, смело ступают на разминированное поле и ещё жалуются, что кочек много — дорога не утрамбована теми, кто поле это разминировал… Вот, брат ты мой, как оно.

Яков молчал. Перед ним было безбрежное море, далёкий горизонт, высокое-высокое небо. Он смотрел вдаль и думал о будущем — о жизни, которая начинается, и, наверное, в ней будет много хорошего. Ему не хотелось думать о Кушкине.

Стремительно промчался приземистый катер, и Яше захотелось на него — мчаться навстречу волнам и ветру, вперёд и вперёд, в неизведанные края.

Для школы Яков был уже переростком: шёл ему тогда двадцатый год. Для института — недоучкой.

Яков пошёл в новый порт работать на кране, что грузит пароходы. Профессия — крановщик, а моряки и портовики называют «виромайнщик». Это потому, что ему весь рабочий день кричат: «Вира помалу!» Это значит: «Давай наверх! Поднимай груз». Или: «Майна!» Это значит: «Спускай груз».

Так вот поработал он месяц-второй виромайнщиком и почувствовал — все кости болят. На кране всё время поворачиваться надо, рычагами двигать, а у Якова такая боль в руках и в спине, что не только тяжёлый рычаг — просто так рукой двинуть сил нет. Что за напасть такая? Пытался пересилить боль: работал стиснув зубы, холодный пот застилал глаза, и перед глазами этими пошли плясать красные шары. Пришлось спуститься с высоченного крана на землю и отправиться в поликлинику.

28. Наташа

Врач осматривал Якова недолго:

— Больны вы, товарищ Смирнов. Окопная жизнь и раны зря не прошли. Лечиться надо.

— Опять госпиталь? Не желаю!

— Что значит «не желаю»! У вас кости перебиты, весь вы покорёженный. Если сейчас не полечиться, хуже будет. Болезнь осложнится, так осложнится, что с ней не справиться. Но вы человек крепкий, и воля у вас есть, а это помогает. Если сейчас начнём лечить, вдвоём, вы и я, будем против одной вашей болезни. А двое одного всегда победят.

Нет, Яков не послушал доктора. Вместо госпиталя пошёл в баню. Хорошенько попарился — слыхал где-то, что это здорово от всех болезней помогает. И правда: вышел из бани какой-то облегчённый, будто здоровый. Только к утру уже встать с кровати не мог: бредил в жару, рубашку на себе разорвал, буйствовал и утихал, теряя сознание.

Таким и отвезли его в больницу.

На фронте и в госпитале не было Якову так худо, как теперь, когда война кончилась и можно было, казалось, забыть обо всех ранах. А они-то и воспалились, навалились на него так, что ни повернуться, ни охнуть, ни кашлянуть. В больнице врач посмотрел на Якова. Лицо у него было фиолетово-синее, дышал прерывисто и часто, как после долгого и быстрого бега, и всё время что-то старался сказать, а что, не понять было.

— Н-да, — сказал врач, — тяжёлый плеврит и запущенный.

Больница: тёмные ночи и слабый огонёк ночника. Яков задыхался, холод шёл от ног по всему телу. Как бы просыпался и снова терял сознание. Когда приходил в себя, думал: «Хоть бы до утра дожить — свет увидеть в окошке».

Медсестра ночами не отходила от Якова. То делала ему уколы, то давала пить из поильничка, вроде чайника, то бинтовала, вытирала со лба пот, считала пульс. Иногда она делала всё это, а Яков не видел её, ничего не понимал, не чувствовал — был в забытьи.

Но вот болезнь стала будто отступать. И однажды под утро Яков как-то по-особенному крепко, глубоко уснул, и ему почудилось, что медсестра наклонилась к нему и поцеловала в лоб:

— Спи спокойно. Страшное прошло. Поправишься, Яша.