Игорь Северянин

«Двусмысленная слава» настигла Северянина в расцвете его «недвусмысленного таланта». Ему едва исполнился 21 год. Северянин провозглашает себя наследником Константина Фофанова, которого ценил и называл «королём поэтов». Именно в 1910—1911 годах им созданы те лирические шедевры, которые повсеградно прославят его имя, — «Это было у моря...», «Квадрат квадратов», «Весенний день».

В феврале 1911 года выходит листовка «Эпиталама» (СПб.: Типография И. Флейтмана, 1911):

Пою в помпезной эпиталаме —
О, Златолира, воспламеней! —
Пою Безумье твоё и Пламя,
Бог новобрачных, бог Гименей!

Лариса Рейснер увидела в «Эпиталаме» выражение богатства и щедрости поэзии «прославленного эголирика»: «Он принёс с собой радость, этот странный человек с мёртвым лицом и глубочайшим голосом. В ночных кафе, после трёх часов ночи, перед ошеломлёнными профессионалами его “поэзы” кипели, как брага, цвели как цветёт счастие: “Пою в помпезной эпиталаме... <...>”. Он дерзал любить и благословлять. Как отпущение грехов, цвели ландыши его весны, и форма стиха была, как прозрачнейший лёд».

Весной 1911 года Северянин выезжает на лето в село Дылицы (станция Елизаветино под Петербургом) и знакомится там с Еленой Семёновой (Золотарёвой). Выходит книга «Электрические стихи: 4-я тетрадь 3-го тома стихов» (брошюра 30-я. СПб.: Типография И. Флейтмана, 1911. Февраль. Предвешняя зима. 24 с.). Из рецензии Ивана Васильевича Игнатьева, опубликованной в газете «Нижегородец» (1911):

«Мне и нравится и не нравится заголовок тетради. Пусть он нов. Но стиль содержания испрашивает другого, столь же стильного наименования». Северянин «кропотливую работу свою совершает как крот, невидимо, неслышимо, лишь изредка напоминая о себе небольшими кусочками земли — плодом собственного травайливания. Зато кусочки-тетради чистый чернозём, ароматный, густой, жироворастительный».

Сохранилась дарственная надпись Константину Олимпову:

«Дорогому Константину Константиновичу Фофанову —

любящий и ожидающий автор. 1910. 25.X».

В одной из рецензий на брошюру в газете «Новое время» (1 ноября 1910 года) критик обратит внимание на тему авиации: «Авиация, наконец, нашла своего поэта. Это г. Игорь Северянин. <...> Если некогда Бенедиктов открыл зубы у голубей, то почему бы не быть плечам у орлов? Тем более, что, по собственному определению г. Северянина, — он “интуит с душой мимозной” (так!), а такому всё простительно». Иронически воспринимались не только стихи, но и сам поэт, чьи «мимозные» настроения не соответствовали впечатлениям посетителей его дома. О визите к Северянину Лившиц рассказывает насмешливо:

«Мы очутились в совершенно тёмной комнате с наглухо заколоченными окнами. Из угла выплыла фигура Северянина. Жестом шателена он пригласил нас сесть на огромный, дребезжащий всеми пружинами диван. Когда мои глаза немного освоились с полумраком, я принялся разглядывать окружавшую нас обстановку. За исключением исполинской музыкальной табакерки, на которой мы сидели, она, кажется, вся состояла из каких-то папок, кипами сложенных на полу, да несчётного количества высохших букетов, развешанных по стенам, пристроенных где только можно. Темнота, сырость, должно быть от соседства с прачечной, и обилие сухих цветов вызывали представление о склепе. Нужна была поистине безудержная фантазия, чтобы, живя в такой промозглой трущобе, воображать себя владельцем воздушных “озерзамков” и “шалэ”.

Мы попали некстати. У Северянина, верного расписанию, которое он печатал ещё на обложках своих первых брошюрок, был час приёма поклонниц. Извиняясь, но не без оттенка самодовольства, он сообщил нам об этом.

Действительно, не прошло и десяти минут, как в комнату влетела девушка в шубке. Она точно прорвалась сквозь какую-то преграду, и ей не сразу удалось остановиться с разбега. За распахнувшейся дверью, в облаках густого пара, призванных, казалось, обеззараживать от микробов адюльтера всех северянинских посетительниц, там, в чистилище прачечной, слышалось сердитое ворчанье.

Девушка оглянулась и, увидав посторонних, смутилась. Северянин взял из рук гостьи цветы и усадил её рядом с нами. Через четверть часа — ещё одна поклонница. Опять — дверь, белые клубы пара, ругань вдогонку, цветы, замешательство...

Мы свирепо молчали, только хозяин иногда издавал неопределённый носовой звук, отмечавший унылое течение времени в склепе, где томились пять человек. Маяковский пристально рассматривал обеих посетительниц, и в его взоре я уловил то же любопытство, с каким он подошёл к папкам с газетными вырезками, грудою высившимся на полу.