Игра

- Всю ответственность, без остатка - повторил Весопляс. Я вздрогнул - его мерзкая шалость - когда он полностью опустил выпуклые веки я увидел, что на их нежную кожу тонкой кисточкой нанесено изображение глаз - вторые нарисованные черной басмой глаза - которые будут видеть, даже если он зажмурится.

- К бою - приказал король Эдуард.

Свершилось.

Сквозь лязг и клубящийся ад штурма я слышал резкий бритвенный смех Весопляса.

Я не успел удержать его - мимо меня пронесся взмыленный жеребец, шарф Весопляса хлестнул меня по щеке - рыжим мазком мелькнул меж стволов всадник.

Будь у меня самострел - с каким наслаждением я бы всадил в его череп болт, окрасил бы кровью и мозговой слизью крылатые нежные пряди цвета томленного в печи молока.

Но почему ты, моя супружница, моя обручница, моя, черт побери, законная женщина, в этот позорный миг моего бессилия улыбалась глядя вслед мерзавцу из-под руки. Я резко спросил тебя об этом.

- Я смотрю, потому что Бог еще с ним. И Он не любит его - уклончиво ответила ты.

Что дальше, моя ровесница?

Поместье шутя взяли приступом, я слушал брань и молитвы, я видел, как латник спокойно насиловал монашку прямо на опущенном мосту, а сам Буардемон поймал за волосы верещавшего ребятенка в стихаре министранта, деловито размозжил ему затылок о стену и бросил останки в ров.

Король Эдуард, обнажив голову, молился у распятия во дворе церкви.

Отец Делирий Клеменс поначалу бегал по стене, покрикивая: “аллилуйя”, потом распробовал обстановку, и стащив балахон с пугала в садике баронессы де Клер сбежал из города.

Всех, кого нашли в поместье, повязали без разбору - здесь были монахи и священники со всех концов страны, митры, земляничная кардинальская шапка с кистями, здесь были старикашки и юнцы, молитвенные шептуны, взращенные на жирных монастырских бульонах, растерянные инквизиторы, в том числе и те, что сожгли Этьенну де Фуа и многих иных, для них - всю жизнь бравших под стражу, пытавших, уничтожавших, унижавших, насиловавших плоть и душу, собственное пленение было по-детски обидным. Зеленое знамя с крестом валялось в навозной жиже. Связанные жмурились, как филины и жаловались.

Отдельно, как мертвые, молчали разоруженные тамплиеры.

Была лишь одна пара, которую не тронули солдаты, пока творилась кровь и беззаконие - они сидели у костра и ели печеную брюкву руками. Один был одет в дерюжную рясу с крестом, криво сбитым из бросовых реек, второй был поплотнее первого, в шерстяной рубахе с прилипшей соломой и куриным пометом. Возле круглого колена второго едока валялся засаленный трехрожковый подсвечник.

- Этих тоже вязать? - крикнул один из солдат.

Двое тщательно пережевывали пресную еду, тупо глядя в огонь.

- Да что юродивых трогать, это же не попы, попы вон там - в серебре и тосканском сукне! - возразил швейцарцу приятель.

Он просчитался - первый был францисканцем по имени брат Маттео, во втором я не без труда узнал Плаксу. Он похудел и посерьезнел за время моего отсутствия и ничуть не удивился, увидев меня.

- Как поживаете, Князь? - Плакса отер руку о подол рубахи и подал мне. Я уклонился от его немытой ладони.

- С чего это ты ударился в евангельскую бедность, друг-Плакса?

Плакса пожал плечами:

- Играть надоело. Врать по большому счету тоже. Просьбочку можно? Заранее спасибо. Что ж вы меня все по кличке-то как собаку. Меня зовут Ян, а прозвание мне - Человек. Вот путешествуем с Маттео, все веселее. Сейчас монахи здорово как понадобятся. Жалко, у меня тонзура заросла - все никак не выбрею. а можно и без нее - маковка не мерзнет. Где исповедь примешь, где повенчаешь кого, тут гроб, там младенец - интересно люди живут. Посмотришь - и тоже живешь помаленьку. Когда-нибудь ведь надо начинать.

- Философ! А где Корчмарь и Смерд?

- Корчмарь женился, живет где-то в Корнуолле, сначала держал мелочную лавку. Потом, говорят, стал давать деньги под проценты. Озолотился. Соседи и должники плачут, но терпят. Только к нашему Корчмарю теперь и на дохлой козе не подъехать. Мы с Маттео раз пришли навестить, так он нас с лестницы спустил. Ровно двадцать пять ступенек - гордо сообщил Плакса и печально пошевелив пальцами босой ноги, продолжил: - А Смерд… Плохое дело.

- Умер?

- Хуже. Лучше бы умер. - и Ян Человек замолчал и отвернулся. Больше я ничего не узнал от него и отошел прочь.

- Анафема всем! - Кентербери в кольце латников вздернул отлучающие персты - всем! - королевский сенешаль меланхолично тюкнул его по затылку и архиепископ в третий раз впал в беспамятство.

Придя в себя, он снова буркнул: “анафема” и снова получил по макушке, но продолжал:

- Короля долой! А особенно - этого малолетнего мерзавца, советчика, демона во плоти… как его, в общем Бог разберет - анафема!

Четвертый, балаганный, будто бы “понарошку” - удар проломил архиепископский череп.

Кентербери посинел и опрокинулся, подавившись собственным языком.

Арестованных уводили, кто-то неохотно ворочал лопатой землю - погребение Кентербери было небогатым - в общую яму свалили десятерых убитых, в непристойную кучу-малу.

Старик-король молча поднялся с натруженных молитвой колен.