Игра без правил

Я думаю, что схема наших драконов выглядела примерно так: убитый Анашкин принес из колонии сведения о богатом человеке, и нашлись люди, готовые выбить из него деньги, не зная того, что за Котеневым и его приятелями стоят более могущественные силы. Если бы не мы, то эти силы сами смяли или поставили себе на службу Лыкова, Жедя и Кислова с Анашкиным. Им тоже нашлось бы местечко в ничем не брезгующей системе… А когда запахло жареным, когда могучие силы, опекавшие Котенева или использовавшие его, поняли, что через него и до них могут добраться, тогда он бесследно исчез, а Лушин с Хомчиком начали путаться в показаниях и изменять их в нужном для себя направлении. Котенева наверняка нет в живых! Надо теперь искать его тело. А также искать тех, кто им руководил в системе. Вот они — настоящие драконы!

— Как же тогда Лыков, Жедь? Кислов плачется в следственном изоляторе, хочет прикинуться душевнобольным, выставляет себя жертвой Лыкова.

— Жертва? — пожал плечами Иван. — Знаешь, когда пытаешься «отработать» назад и понять, почему он пошел на преступление, весьма непросто одновременно быть в шкуре жертвы и преступника. Нельзя понять Лыкова и его компанию, не поняв Котенева и его подельников. Мне кажется, что здесь жертвы и преступники постоянно менялись местами: каждая жертва — преступник и каждый преступник, в свою очередь, — жертва.

— Привыкли все оправдывать бытием, и ты туда же? Украл — жертва системы, убил — тоже жертва? Не правда ли, удобно? Если ты жертва и все мы в какой-то мере жертвы, то перед нами кругом все в долгу: нас обманывали и я обману! И можем ли мы бороться со злом, не увеличивая зла?

— Не вставай на позиции Лыкова, — бросив окурок сигареты, поднялся Иван. — Жить надо по совести.

— А-а, — отряхивая брюки от прилипших к ним соринок, отмахнулся Саша. — Призывы к совести предполагают как минимум ее наличие. Вот смотри: Котенева нет, а его из-за этого никто не признает преступником. Даже если ты будешь точно знать, что его имущество нажито заведомо нечестным путем, ничего не изымешь. И деньги, происхождение которых всем прекрасно известно, останутся семье.

— Его жена убеждена, что он сбежал с любовницей, — горько усмехнулся Купцов, — а любовница уехала к родителям, сдав квартиру. Говорят, собирается рожать.

— Ладно, — взяв под руку Ивана, заглянул ему в лицо Бондарев, — ты лучше скажи, что сам собираешься делать?

— Что делать? Жить… Жить и работать. Если тебя интересует конкретное дело драконов, то не стану скрывать: буду настаивать, чтобы из него выделили отдельным производством дело Лыкова и компании. Думаю, что Рогачев меня поддержит.

— Хорошо, а дальше? Ну, предположим, выделят дело о разбойных нападениях. А другие материалы?

— Другие? — протянул Иван и хитро прищурился: — По ним будем работать дальше. Надо докопаться до тех, кто командовал Михаилом Павловичем Котеневым, его приятелями Лушиным и Хомчиком. Надо найти настоящих драконов…

Ночью Ивану опять привиделся сон, будто он в образе волка вышел на опушку и, подняв лобастую голову к низкому, покрытому серыми тучами небу, тихонько завыл, глядя на медленно опускающиеся снежинки. Незаметно они выстилали поле белым ковром, пряча под холодным покрывалом комья мерзлой земли, остья проросших в давно не паханных бороздах стеблей полыни — горькой травы забвения. Примолкнув, волк побрел через бескрайнее поле, пятная его следами лап, вышел к заброшенной деревне и постоял, чутко прислушиваясь к шумам оставшегося сзади леса и свисту ветра, раскачивавшего все еще висевший на покосившемся колоколенке старой церквушки колокол, у которого лихие люди успели вырвать медный язык. И теперь колокол не мог звонить, раскачиваясь от порывов резкого ветра, но только тихо стонал — протяжно, щемя душу печалью, неизбывностью страданий и запустения.

Ветер выжимал из глаз слезы, и они замерзали жемчужными комочками, скатываясь по шерсти на морде, и не было в том ветре несомых им запахов жилья и дыма растопленных печей, не было запаха свежего хлеба и хлева, полного скотины. Только холод и колючие снежинки.

Повернувшись к ветру боком, волк потрусил дальше, пробираясь между покосившимися избами с заколоченными досками окнами к убогому деревенскому погосту. На бугре, посреди осевших могил, виднелась темная нора, и волк не задумываясь нырнул в нее.

И тут Иван вдруг увидел себя в образе человечьем, на карачках пробирающимся по темному лазу туда, где слабо брезжил свет.

В сухой глинистой пещерке, где едва можно было приподняться, стоя у щели, похожей на амбразуру дота, его ожидал дед, одетый точно так, как он был снят на маленькой фронтовой карточке, ставшей от времени коричневой, — в потертую ушанку, стеганую фуфайку защитного цвета, подпоясанную брезентовым ремнем с тяжелыми подсумками, ватные штаны и разбитые солдатские ботинки с обмотками.

Покуривая самокрутку, дед лукаво щурился, поглядывая на внука, и, дождавшись, пока тот влезет в пещерку, заметил:

— Одинок ты, Ваня? Как волк и рыщешь?