Игра. Достоевский

   — Ведь этак мы мало-помалу придём к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всём виновата среда, дойдём до того, по клубку, что преступление сочтём даже долгом гражданским, благородным протестом против среды, «так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и без преступлений», «так как общество гадко устроено, то и нельзя из него выбиться без ножа», ведь вот о чём нам толкует учение о среде в противоположность учению христианства, которое, вполне признавая давление среды и провозгласивши милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным долгом человека борьбу со средой, ставит предел тому, где кончается среда, а начинается долг.

Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его, делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершеннейшей безразличности, до совершеннейшего освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить. Ведь этак табаку захочется человеку, а денег нет на табак, так вот другого убить, из того одного, чтобы достать табаку. Помилуйте: развитому человеку, который ощущает сильнее неразвитого страдания от неудовлетворения своих потребностей, надо больше денег для удовлетворения их, так почему не убить неразвитого, если нельзя иначе денег достать?

   — Так что же, по-вашему, все виноваты, когда не оказали этого вашего нравственного сопротивления дурному устройству среды?

   — Именно, именно, все виноваты, и потому всем нам надо жить с мыслью о том, что и мы виноваты в дурном-то устройстве среды, боль сердечная должна сжигать нас, которой теперь все боятся, и эта боль будет нам наказаньем за то, что и мы не сопротивлялись нравственно, нравственно дурному-то устройству среды, и если истинна и сильна эта боль, то она нас очистит и сделает лучшими, а ведь сделавшись сами-то лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею, ведь только этим одним и можно исправить её, а ведь всех оправдать, мол, виновата среда, так...

Белинский вдруг вспыхнул и перебил:

   — Если справедливость и равенство, так зачем напиваться, зачем убивать? Именно от дурного устройства среды нынче честно не проживёшь, а завтра это произойдёт непременно. Для этого только живём, а то бы и не стоило жить!

Отвернулся от всех, поник головой, помолчал, слабым голосом произнёс, глухо так и с болью такой, что сердце рвалось:

   — Скорей бы, скорей!

Точно взвалил себе на плечи крестную ношу и спешил, спешил донести, покуда есть ещё силы в разрушавшемся теле. Глаза болезненно, ищуще бегали по полу. Пальцы красивых маленьких рук громко стучали по золотой табакерке, единственной роскоши, какую имел во всю жизнь, подарок друзей.

Вдруг словно стряхнул с себя что-то и засмеялся зловеще и яростно выкрикнул:

   — Да поверьте же, наивный вы человек, что ваш Христос, если бы в наше время родился, был бы самым незаметным и обыкновеннейшим человеком, так и стушевался бы при нынешней-то науке и при нынешних деятелях, при нынешних двигателях человечества, каковы Кабе, Пьер Леру и Прудон[51].

Вдруг кто-то из тех, кто с вниманием прислушивался к этому слишком упорному и потому уже слишком горячему спору, может быть, Анненков, а может, и нет, решительно возразил:

   — Ну, не-е-ет! Если бы теперь, он примкнул бы к движению и встал бы во главе его.

Белинский моргнул и с удивительной поспешностью, которая никогда не была ему свойственна, в тот же миг согласился:

   — Ну да, ну да, он бы именно примкнул к социалистам и пошёл бы за ними.

Перед ним явственно очертились два самых могущественных, самых разумных взгляда на мир. Одна только точка, одно только общее и было у них, но какая точка, какое общее, в этой точке, в этом общем и был-то весь смысл: они желали добра человеку и всему человечеству, то есть желали того, что превыше и преважнее всего, желали справедливости и добра.

Во всём прочем, то есть в путях-то, в путях, ведущих к справедливости и к добру, они решительно противостояли друг другу, как две горные цепи, могучие, неодолимые, грозные, завершённые на удивленье сами в себе.

Один взгляд говорил: добра и справедливости нет, поскольку общество гадко устроено, по этой причине человек не может быть добродетелен, честен и справедлив и всеми обстоятельствами приводится к преступлению, а раз это так, необходимо построить новое общество, где бы уже не существовало ни богатых, ни бедных, где бы торжествовали равенство, справедливость, закон, и тогда все поневоле будут добродетельны, честны и справедливы, и во имя этого нового общества необходимо, и разрешено, и разумно пролить кровь нескольких тысяч злодеев, которые из своей выгоды сделали так, что общество несправедливо и неразумно устроено.