Игра. Достоевский

Исчезнув, она прикрыла дверь тихо, без стука, а он, почти не обративши на её осторожность внимания, ещё не послушными пальцами принялся набивать папиросы, которые были такими большими и толстыми, походившими чем-то на пушки, и он их пушками так уж и звал про себя, да и дешёвый табак был несколько похож на картечь, так что редкий гость, которого он угощал от души, выдерживал их ядовитую крепость, Иван-то Александрович, а? так и скривился, пушки и есть.

Он нехотя посмеялся мелькнувшему живо воспоминанию и медленно выкурил несколько своих пушек подряд, почти не думая ни о чём, да и способность думать ещё не воротилась к нему, так, одни пустяки, будничные, разрозненные, случайные мысли, скорей полумысли, он додумывать до конца ничего не хотел.

Яркий день был в самом разгаре. Из окон падали сильные прямые лучи, и в свете этих широких лучей почти не было пыли: замечательная у этих старушек заведена чистота, не по-русски совсем, к нашей пыли да грязи мы уже и привыкли почти.

Наконец он смог встать и подплёлся к окну.

За окном блеском золота сверкала быстрая Рона. Белели большие афиши на круглых тумбах моста. С того берега прытко скакал экипаж. Спиной к' нему в светлом платье двигалась элегантная женщина.

Он смял папиросу и по русской привычке бросил в окно.

В Европе он жил с отвращением, и отвращение это, неожиданно, необъяснимо вскипая от малейшего вздора, всё разрасталось и разрасталось в душе, даже пугая его иногда, заставляя задумываться над тем, долго ли ещё заграницы выдержит он?

Карета, женщина, мост, и вот уже в крикливых афишах, в сытой лошади, в неторопливой походке в глазах его нагло выступило самодовольство и эта именно жирная философия, говорившая бесстыдно и прямо, что каждый здесь сам по себе и что каждому самому по себе хорошо. Он знал, что ни в афишах, ни в сытости, ни тем более в этой свободной элегантной походке дурного в общем-то не было ничего, однако тоже и знание это ужасно бесило его: чужая крикливость, чужая сытость, чужая неторопливость отзывались самодовольством и злом.

И он, глядя на строгий порядок и примерную чистоту за окном, тосковал по грязным слякотным улицам, по тощим, забитым, заезженным клячам, по резво бегущим голодным курсисткам и по серым невнятным русским афишам, которые дома противно читать. Да, убого, убого, но и убогость России была ему здесь дорога и стократно милей самодовольства, сытости и этой отчего-то особенно раздражавшей его чистоты. Вот воротится вспять, и эта наша убогость снова хлестнёт, как кнутом, и беззастенчиво схватит за сердце, и даже за это готов он был её в эту минуту благословить, за то именно, именно, что в каждом русском она будила недовольство теперешней жизнью, верный залог движения и развития духа, однако не благословлял потому, что в нынешних обстоятельствах это недовольство теперешней жизнью каким-то загадочным образом переходило, перерастало в движение к самодовольству и к сытости, которые он ненавидел.

Он присел к столу, в нетерпении вновь закурил. Пальцы оказались запачканы раздавленной перед тем папиросой, и он, брезгливо поморщась, держа горящую папиросу в зубах, щуря глаз от вьющейся струйки злого табачного дыма, вымыл тщательно руки.

Так и забыв папиросу, он нервно ходил с опущенной головой, беспокоясь всё больше, чувствуя явственней, чем было ночью, что статья о Белинском не могла получиться и должна быть окончена как можно скорей. Вновь идея Белинского представилась ему во всей её наготе. Эту идею он решительно отвергал во имя другой, такой же продуманно-строгой. Он решительно стоял за неё и был непоколебимо уверен в своей правоте, но он именно отвергал, а опровергнуть не мог, и выходило, что Белинский был тоже прав, как был прав и он:

   — Неразумное общество нравственно губительно для отдельного человека.

   — Есть нравственный закон в душе человека, и никакое общество не властно над ним.

Вдруг он остановился как вкопанный: у него были две идеи, два замысла и, стало быть, два романа, невероятно, а именно, именно так!

Одна идея была о Красавце, униженном бедностью и своим случайным семейством, униженном в своих глазах ещё больше, чем в глазах того круга людей, в который жаждет и не может как равный попасть, и поневоле склоняется к подлости, к низкому браку за деньги или к чему-то ещё, поскольку нравственный закон в душе своей заглушил.

Другая идея был тот молодой человек, который походил на Христа и который оставался честен и чист, несмотря ни на что, и эта идея была ужасно нова и ужасно трудна, и было больно, почти до физической боли, думать о том, что времени нет, чтобы хорошенько, со всех сторон обдумать её, и что по этой нелепой причине придётся бросить её, и он с угрюмейшим сладострастием произнёс:

   — Вот, обстоятельства принуждают, а душе согласиться противно, заколдованный круг.

Лицо опрокинулось, стало белее обычного, солёные слёзы выкатились из глаз, покатились и медленно таяли на щеках, оставляя влажно мерцающий след.