Игра. Достоевский

Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной) и в то же время известие о высеченном купце 1-й гильдии в Оренбургской губернии исправником. Одно чувствуется: что русский народ, благодаря своему благодетелю и его реформам, стал наконец мало-помалу в такое положение, что поневоле приучится к деловитости, к самонаблюдению, а в этом-то вся и штука. Ей-богу, время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского. А что дороги? Поскорее бы на юг, поскорее как можно; в этом вся штука. К тому времени везде правый суд, и тогда что за великое обновление! (Обо всём этом здесь думается, мечтается, от всего этого сердце бьётся.)...»

Тут он поместил, для пущей убедительности письма, что ни с кем не встречается, да не смог утерпеть и коротко рассказал о нечаянной встрече с либералом и прогрессистом, не утаив, что ужасно был раздражён и что разговор таки запал ему в самую душу, после чего помедлил ещё просить денег и продолжал:

«Наконец в Дрездене тоска измучила и меня и Анну Григорьевну. А главное, оказались следующие факты: 1) По письмам, которые переслал мне Паша (он только раз и писал мне), оказалось, что кредиторы подали ко взысканию (стало быть, возвращаться в Россию до уплаты нельзя). 2) Жена почувствовала себя беременной (э т о, пожалуйста, между нами. Девять месяцев выйдет к февралю: стало быть, возвращаться тем более нельзя). 3) Предстал вопрос: что же будет с моими петербургскими, с Эмилией Карловной и с Пашей и с некоторыми другими? Денег, денег, а их нет! 4) Если зимовать, то зимовать где-нибудь на юге. Да к тому же хотелось хоть что-нибудь показать Анне Григорьевне, развлечь её, поездить с ней. Решили зимовать где-нибудь в Швейцарии или в Италии. А денег нет. Взятые нами уже очень поистратились. Написал Каткову, описал своё положение и попросил ещё 500 руб. вперёд. Как Вы думаете: ведь прислали! Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек! Мы отправились в Швейцарию...»

С этой Швейцарией подошла и необходимость денег просить, но как же просить, с какими глазами, а стыд-то какой, ведь если и не во всём, так во многом, во многом же решительно сам виноват, и уж не одна жажда исповеди, но жажда самого полного и самого честного покаяния охватила его, и он пустился подробно и откровенно каяться в своих безобразных баденских похождениях, во всех этих кошмарных выигрышах и проигрышах, кошмарных вдвойне, и об Иване Александровиче, и об Иване Сергеевиче уж заодно описал, но уже так, как это представлялось ему в раздражении, которое одолело его до того, что он эту историю едва дописал и с негодованием поставил в конце:

«Но чёрт с ними со всеми!..»

Обстоятельства его так и стиснули горло, Боже мой, что ему предстоит одолеть, кажется, мелочи всё, пустяки, сотня, другая рублей, а вот ты поди, и он бросился очерчивать эти немилосердные обстоятельства именно во всех мелочах, словно взывая, чтобы поняли там, как он завяз и как неотложно ему необходимо помочь:

«Теперь выслушайте, друг мой, мои намерения: я, конечно, сделал подло, что проиграл. Но, говоря сравнительно, я проиграл немного своих-то денег. Тем не менее эти деньги могли служить мне месяца на два жизни, даже на четыре, судя по тому, как мы живём. Я уже Вам сказал: я не мог устоять против выигрыша. Если б я первоначально проиграл 10 луидоров, как положил себе, я бы тотчас бросил всё и уехал. Но выигрыш 4000 франков погубил меня! Возможности не было устоять против соблазна выиграть больше (когда это оказывалось так легко) и разом выйти из всех этих взысканий, обеспечить себя на время и всех моих: Эмилию Карловну, Пашу и проч. Впрочем, всё это нимало меня не оправдывает, потому что я был не один. Я был с юным, добрым и прекрасным существом, которое верит в меня вполне, которого я защитник и покровитель, а следовательно, которое я не мог губить и так рисковать всем, хотя бы и немногим.

Будущность моя представляется мне очень тяжёлою: главное, возвратиться в Россию не могу, по вышеизложенным причинам, а пуще всего вопрос: что будет с теми, которые зависят от моей помощи. Все эти мысли убивают меня. Но так или этак, а из этого положения, рано ли, поздно ли, надо выйти. Надеяться же я могу, конечно, только на одного себя, потому что другого ничего нет в виду.

В 65-м году, возвратясь из Висбадена, в октябре, я кое-как уговорил кредиторов капельку подождать, сосредоточился в себе и принялся за работу. Мне удалось, и кредиторам было порядочно заплачено. Теперь я приехал в Женеву с идеями в голове. Роман есть, и, если Бог поможет, выйдет вещь большая и, может быть, недурная. Люблю я её ужасно, и писать буду с наслаждением и тревогой.

Катков сам мне сказал в апреле, что им бы хотелось и было бы лучше начать печатать мой роман с января 1868 года. Так оно и будет, хотя высылать частями я начну раньше.