Игра Джеральда

«Что вы чувствовали, когда падали вниз? — спрашивали они незадачливую парашютистку. — О чем вы думали, когда поняли, что ваш парашют не раскрылся и уже не раскроется?» И любительница острых ощущений отвечала: «Я не помню. Я помню, как шагнула за борт самолета, а потом — как спрашивала какого-то мужчину, несшего меня на носилках к машине скорой помощи, насколько сильно я покалечилась. Все, что между этим, покрыто туманом. Может быть, я молилась, но я не могу вспомнить об этом наверняка».

«Но, может быть, ты все отлично помнишь, моя коллега по несчастью, — подумала Джесси, — и все врешь, как и я. Возможно, по той же самой причине. Мне кажется, что все люди, пережившие сильное потрясение, лгут насчет потери памяти».

Очень даже может быть. Так или иначе, фактом остается то, что она-то помнит часы, проведенные в наручниках, — с момента, когда Джеральд защелкнул второй наручник, и до того леденящего душу мгновения, когда она взглянула в зеркало заднего обзора и увидела, что существо из дома стало существом на заднем сиденье, — она все отлично помнила. Она помнила эти мгновения днем, а ночью в кошмарных снах стакан с водой скользил мимо нее, падал и разбивался вдребезги; одичавшая собака отказывалась от холодной закуски в ожидании горячего блюда на кровати; ночной посетитель в углу голосом ее отца спрашивал: «Ты любишь меня. Сорванец?», личинки и червяки извергались из него, как сперма с конца возбужденного пениса.

Но помнить и воспроизводить в памяти происшедшие события вовсе не накладывает обязательств рассказывать об этом, даже когда от воспоминаний тебя бросает в дрожь и ты кричишь от ночных кошмаров. С октября она похудела больше чем на десять фунтов (точнее, на семнадцать), снова начала курить (полторы пачки в день плюс большой стакан спиртного перед сном), цвет лица испортился, а волосы полностью поседели. Последнее можно еще как-то исправить — разве не скрывала она свою седину уже более пяти лет? — но она не могла собраться с силами, чтобы позвонить в парикмахерскую и договориться о времени. Кроме того, для кого ей теперь хорошо выглядеть? Может быть, ей стоило осчастливить своим посещением какой-нибудь бар?

«Отличная мысль, — подумала Джесси. — Какой-нибудь парень спросит, может ли он угостить меня стаканчиком, я отвечу „да“, а потом, пока мы будем ждать, когда бармен принесет напитки, я скажу ему — просто случайно — что меня мучает кошмар, в котором мой отец извергает личинок и червей вместо спермы. Несмотря на такую интересную беседу, я уверена, что он сразу же уберется восвояси, не пожелав даже посмотреть на справку из больницы, что я вполне нормальная».

В середине ноября, когда Джесси наконец-то поверила в то, что полиция оставила ее в покое, а в печати перестали появляться статьи о случившемся с ней (ей было очень трудно поверить в это, потому что именно гласности она боялась больше всего), она решила снова обратиться за советом к Норе Калиган. Возможно, ее не прельщала перспектива оставшиеся лет тридцать или сорок сидеть взаперти и курить в одиночестве. Насколько по-другому могла бы пройти ее жизнь, если бы она тогда смогла рассказать Норе о том, что случилось в день солнечного затмения! Насколько бы все могло быть по-другому, если бы тогда на кухню не вошла та девушка, когда она изливала душу Руфи. Может быть, все было бы точно так же… а может, по-другому.

Возможно, абсолютно по-другому.

Поэтому она набрала номер — и была потрясена, услышав, что Нора умерла от лейкемии год назад — когда анализы показали это, было уже поздно что-нибудь предпринимать. «Может быть, Джесси хочет встретиться с Лаурел Стивенсон?» — спросили ёе в приемной. Но Джесси помнила Лаурел — высокую, темноволосую, темноглазую красавицу, носившую туфли на высоченных каблуках и выглядевшую так, будто секс доставлял ей удовольствие только тогда, когда она была сверху. Джесси ответила, что она подумает, тут же оставив мысль о посещении психоаналитика.