Игра Эндера

— Затем, что я знаю, что с ним делать.

— Знать, что делать с подразделением, это семечки, шелуха, — уже спокойнее произнес Эндер, — сплотить всех, сделать настоящей боевой единицей, вот что трудно. Почему это вдруг солдаты должны слушаться и выполнять приказы такой малявки, как ты?

— Они и тебя называли так, я слышал. Я слышал, Бонзо Мадрид до сих пор тебя так зовет.

— Я задал тебе вопрос, солдат.

— Я сумею завоевать их расположение, если ты не будешь мне мешать.

Эндер усмехнулся.

— Я помогу тебе.

— Как лиса цыпленку, — сказал Боб.

— Никто не заметил бы тебя, за исключением фальшивой жалости к маленькому мальчишке. Но сегодня, я уверен, все обратили на тебя внимание. Они следили за каждым твоим движением. Теперь все, что нужно сделать, чтобы добиться уважения, это стать первоклассным солдатом.

— Прелестно, у меня не осталось шансов даже научиться до того, как мне уже вынесут оценку.

— Бедняжка. Никто не обходится с ним по справедливости. — Эндер мягко толкнул Боба к стене. — Я могу научить тебя, как получить подразделение. Докажи мне, чего ты стоишь как солдат. Докажи, что ты знаешь, как использовать подразделение. А затем докажи мне, что кто-то хочет следовать за тобой, выполнять твои приказы, идти вместе с тобой в сражение. Только тогда ты получишь подразделение. Но без крови и без разбитых носов.

Боб рассмеялся.

— Это по-честному. Если ты действительно поступишь так, как говоришь, я стану командиром подразделения через месяц.

Эндер взял Боба за грудки и слегка приподнял.

— Когда я говорю, что буду поступать именно так, Боб, значит я буду поступать именно так.

Боб снова улыбнулся. Эндер выпустил его и пошел прочь. Когда он дошел до своей комнаты, он рухнул на койку, его трясло, как в лихорадке. Что я делаю? Это моя первая практика, а я уже третирую людей подобно Бонзо. Или Питеру. Расталкиваю людей. Нападаю и задираю бедного мальчишку, выставляя его мишенью для всеобщей ненависти. До чего отвратительно. Я сам ненавидел это. А теперь поступаю именно так.

Или это один из законов человеческой натуры, что ты неизменно становишься копией своего первого командующего? Если это действительно так, то я могу успокоиться.

Он все больше и больше думал о том, что делал и что говорил во время первого занятия со своей армией. Но почему он не мог говорить так, как обычно говорил во время вечерних занятий? Никакой власти и давления — одно мастерство. Никаких приказов — одни предложения. Но это не сработало, не сработало с новой армией. Его группу неформальной практики не нужно было учить коллективным действиям. Им не нужно было развивать чувство локтя, чувство коллектива; они никогда не учились, как бороться вместе, доверять друг другу, вместе идти в бой. Им не нужны были приказы.

И он тоже может впадать в крайности. Он может быть вялым и расхлябанным, некомпетентным, как Роуз де Ноуз, если захочет. Он может совершать глупые ошибки, независимо от того, что он делает. Он должен иметь дисциплину, а это значит необходимо требовать — и получать в ответ незамедлительное полное повиновение. Он должен иметь хорошо обученную армию, а это значит, необходимо муштровать и тренировать солдат снова и снова, даже когда они твердо уверены, что в совершенстве овладели техникой владения боя. Муштра будет продолжаться до тех пор, пока навык не станет столь обыденным, что они будут выполнять его, не задумываясь, как мытье рук или чистка зубов.

Но зачем вся эта возня вокруг Боба? Почему он усложнил жизнь этому маленькому, самому слабому, но возможно самому талантливому из его ребят? Почему он поставил Боба в те же жесткие условия, в которые сам был когда-то поставлен?

Потом он вдруг вспомнил, что все началось не с командиров. Еще до Роуза и Бонзо, создавших ему невыносимые условия, он оказался в изоляции в своей же группе новобранцев. А эту кашу заварил отнюдь не Бертран. Все началось с Граффа.