Игра королей

Но команда начеку. Рори, сверкающий новеньким орденом, непринужденным движением плеча оттирает от машины излишне назойливого журналиста. От входа почти бежит Кобзарев, рядом с ним — Ильдар Бедретдинов. Техники и канониры образуют живой коридор. Семен Старовойтов, только на днях выпущенный из госпиталя, не слишком твердо держится на ногах, но полон решимости принять посильное участие… куда же он лезет, а? Забыл, как плакала его Татьяна? Или это она тебе плакала, а ему — улыбалась?

Что ж, теперь твоя очередь улыбаться.

Без комментариев. Без комментариев. Без… что-о?! Ты не вполне уверена, что правильно расслышала вопрос, но ответ О'Нила красноречив и краток: кулак с иную голову величиной к носу — и спрашивающий растворяется в толпе.

Большой зал. Метрдотель и шеф-повар встречают тебя у дверей. Ты обмениваешься рукопожатиями с обоими, соглашаешься на частную съемку, снисходительно машешь рукой в ответ на заверения, что никуда дальше семейного архива запись не пойдет. Кажется, здесь нет ни одного человека, который не был бы польщен твоим присутствием. Нет, один есть. И это — ты.

Перегородки убраны: ты же и распорядилась на днях. Столы ломятся. Тонкий ледок на графинах с водкой, благородный коралл лососины, окорок «со слезой», дрожь холодца, вазочки с икрой — ты видишь каждую икринку и ловишь себя на подсчете. Мир удручающе подробен. Это не иначе тишина постаралась, мать ее за ногу. А есть ли ноги у тишины?

За Отечество. За павших. За удачу. За корабли. За старты. За финиши. За тебя. И снова за тебя. И снова. Ты пьешь, ты зовешь хмель, ты исходишь беззвучным криком, а он все не приходит. Шляется где-то, бродяга. Или это тишина не пускает его к тебе?

Суета на дальнем конце главного стола, за которым сидят офицеры. По рукам передается что-то продолговатое, явно тяжелое, накрытое полотнищем цвета «флотский голубой». Проворные официанты расчищают место, и ты с мимолетным унылым сожалением провожаешь взглядом тарелку, к содержимому которой почти не притронулась.

Кобзарев встает. Вслед за ним встают все, от сидящих в отдалении стюардов до побледневшего Старовойтова. Его лоб покрыт бисеринками пота. Одна капля… две… три…

Арсений Павлович что-то говорит, но почему-то ты его не слышишь. Или слышишь — но не понимаешь. Тишина сплоховала? Или ты?

Отточенное движение, тонкая ткань отбрасывается в сторону и подхватывается на лету выросшим как из-под земли метрдотелем. И ты видишь «Москву». Не изувеченную и обожженную взрывами, не избитую астероидным потоком — такую, какой ее задумали и построили на мамонтовских верфях. Корпус и подставка испещрены гравировкой. Это подписи. Подписи всех, кто вернулся вместе с тобой из невозможного далека, открытого твоим пращуром. Всех, кто стоит сейчас здесь, у богатых столов мирного и привычного «Подкованного ботинка».

Ты закрываешь глаза рукой. Правой. С левой, давным-давно вылеченной, что-то случилось, и она онемела. Но ты не можешь стоять так до бесконечности. Не можешь позволить себе демонстрировать слабость. Испытывать — можешь, демонстрировать — нет. Ты опускаешь руку. Кладешь ее на модель крейсера.

И кокон тишины лопается.

Есть женщины — и их довольно много — которые умеют плакать красиво. Безукоризненный, светящийся изнутри дорогой фарфор кожи… сверкающие бриллианты крохотных слезинок… широко распахнутые прекрасные глаза… приоткрытый, как у обиженного ребенка, четко очерченный нежный рот… золотистые кудри (почему-то всегда кудри и всегда золотистые), в прихотливом, тщательно выверенном беспорядке разметавшиеся по плечам…

Начинающие голографы любят такие модели и такие сюжеты. И называют их тоже красиво: «Царевна-Несмеяна», «Светлая грусть», иногда даже «Мадонна». Сами же модели прекрасно осознают силу своих слез и умеют пользоваться этой силой.

Увы, среди многочисленных достоинств Марии Александровны Корсаковой не числилось навыка делать из слез украшение и оружие. Она вообще плакала редко, за что ее неоднократно ругали и доктор Тищенко, и профессор Эренбург. Нельзя все носить в себе, говорили они. Инфаркты и инсульты чаще всего случаются у тех, кто не дает воли эмоциям. Но ни Звездный Корпус, ни последующая служба не поощряли проявления чувств. И, как следствие, красиво плакать она так и не научилась.

Белки глаз мгновенно покраснели почти до черноты. На щеках проступили уродливые багровые пятна, лаково блестящие там, где их прочертили дорожки слез. Нос распух и залоснился. Изгрызенные до крови в тщетной попытке сдержаться губы расползлись в бесформенную плюшку — из тех, что лепят в песочнице малыши. Выбившиеся из прически седые пряди обрамили исковерканное тяжелыми складками лицо, сделав его почти старческим, превратив женщину в карикатурную ведьму.

Но ноздри вдруг гордо раздулись, подбородок упрямо вздернулся, глаза сверкнули, а рот, такой слабый только что, сложился в победную улыбку. И рука, крепкая, совсем неженственная рука, уверенно легла на модель корабля.

«Снимок года» по версии агентства «Galactic Reuters» назывался «Commodore».[18]