Затем Брэндона возвели в достоинство герцога Саффолка. Возможно, это было наградой за его доблесть во Франции, однако такой взлет для человека подобного происхождения вызвал широкий резонанс за рубежом. Среди шокированных был и Эразм Роттердамский. Некоторые говорили, что Брэндона так стремительно вознесли, чтобы сделать его достойной партией Маргарите: «Ходят слухи, что дочь Максимилиана Маргарита выходит замуж за нового герцога, которого король недавно превратил из помощника конюха в пэра». В мае Брэндон и Генрих снова выступали на турнире, их девиз гласил:
Если Брэндон действительно претендовал на руку Маргариты Австрийской, то выглядело так, будто Генрих поощрял их отношения. Однако король счел разумным выразить свою досаду в письме Маргарите: он пообещал примерно наказать сплетников. Тем не менее он признал, «что в разных местах обычно говорят, что обдумывается брак между вами и нашим очень дорогим и верным сподвижником и советником герцогом Саффолком». Чувства Маргариты проявляют два ее длинных письма, подписанные одной буквой «М» [
За несколько дней пребывания в Турне ее, как она заявила, поразила симпатия короля Генриха к Брэндону, а также «храбрость и достоинства» личности Брэндона («каких, мне кажется, я не встречала в других мужчинах»). Поскольку «он всегда выражал желание услужить мне», она заставила себя «проявить к нему полное доверие и расположенность». Королю Генриху, по всей видимости, это было «очень приятно», он действительно «много раз спрашивал меня, может ли такая благосклонность… перейти в обещание брака». В изложении Маргариты выглядит так, будто именно Генрих убеждал ее в том, что это (то есть брак по любви, когда женщина делает собственный выбор?) есть «образ действий дам Англии и… там не считается грехом». Маргарита отвечала, что «здесь такое не принято, и я буду скомпрометирована, меня сочтут глупой и легкомысленной».
Однако Генрих VIII не принял такого аргумента. Маргарите Австрийской пришлось найти другую причину: она указала, что англичане скоро покинут континент. Этот довод Генрих понял, но предупредил Маргариту, что ей все равно придется выходить за кого-то: «что я еще слишком молода, чтобы оставаться одной; что в его стране дамы снова выходят замуж в 50 и 60 лет». Маргарита настойчиво утверждала, что не собирается опять вступать в брак: «Я перенесла слишком много несчастий с мужьями». Однако Генрих и Брэндон не желали ей верить. Еще дважды, в присутствии Брэндона, Генрих уговаривал Маргариту, снова и снова повторяя, что ее могут просто принудить к браку. Неубежденный ее возражениями, «он заставил меня пообещать, что, как бы ни настаивал мой отец или кто-либо иной, я не пойду под венец [с] господином мира, по крайней мере, до его возвращения или конца этого года».
Что это было? Искренне ли Генрих играл роль Купидона, азартно помогая своему закадычному другу устроить столь выгодный брак? Или он старался не допустить, чтобы Маргарита сделала другой выбор, возможно невыгодный для Англии? А что же чувствовали два главных участника этого дела?
На встрече, похожей на трехсторонние переговоры, «в Турне в моей комнате, однажды вечером после ужина, совсем поздно», Брэндон сказал Маргарите (как она пишет), что он никогда не женится и не заведет «жену или любовницу без моего приказа, а всю свою жизнь будет моим верным покорным слугой». Все эти слова – фигуры речи куртуазной любви; Маргарита Австрийская, выросшая именно в такой культуре, вероятно, увлеклась. Она пообещала «быть для него такой госпожой всю свою жизнь, поскольку он, мне казалось, жаждет всячески мне служить». Однако теперь, сердито проговорила Маргарита, нет и не должно быть никаких разговоров об этом деле, разве что о судьбе нескольких «любезных писем», которые недостаточно надежно хранились.
Все же она не совсем потеряла голову, не настолько, чтобы интересоваться у короля Генриха, не превосходит ли его активность (по любым мотивам) как
Маргарите рассказали, пишет она, что Брэндон похвалялся ее кольцом с бриллиантом, «чему я не могла поверить, поскольку высоко ценила его как человека добродетельного и мудрого». Однако однажды в Турне, «после пира он встал передо мной на колени и, за разговорами и игрой, снял с моего пальца кольцо, надел на свою руку и стал мне показывать, а я засмеялась».