Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Через несколько дней после прибытия нас одного за другим вызвали к Ульбрихту. Он кратко говорил каждому, что надо было делать. Меня Ульбрихт направил на Берлинское радио, может быть из-за того, что я работал на “Дойчер фольксзендер”. Я попытался отговориться, не испытывая ни малейшей склонности к работе за письменным столом, и это продолжалось до тех пор, пока Ульбрихт не обрезал меня замечанием, что каждому надо направляться туда, где он больше всего нужен.

В огромном здании радиодома в Шарлоттенбурге нас ожидало около семисот сотрудников, оставшихся от имперского радио времен д-ра Геббельса. Нас же, намеревавшихся создать антифашистское радио, было целых семь человек. Этот радиодом был неведомым миром. Расположенный в британском секторе, он представлял своего рода форпост начинавшейся холодной войны. Так как нашему партийному руководству, находившемуся в Восточном Берлине, было трудно добираться до этого здания, мы располагали такой свободой действий, о которой будущие радиожурналисты ГДР могли только мечтать. Мои первоначальные опасения быстро развеялись, работа оказалась интересной. Я писал внешнеполитические комментарии под псевдонимом Михаэль Шторм, иногда работал репортером и руководил различными политическими редакциями.

Время от времени я встречался с Ульбрихтом. В моей серии передач “Трибуна демократии”, в которой брали слово представители всех партий, он излагал точку зрения Социалистической единой партии Германии, возникшей в 1946 году в результате объединения Коммунистической и Социал-демократической партий в зоне, находившейся под советским управлением. Фальцет и саксонское произношение Ульбрихта весьма неприятно действовали на слушателей. У меня хватило бестактности с самыми лучшими намерениями предложить ему отказаться от выступлений и поручить читать его тексты опытному диктору. Его реакция не оставила сомнений в том, что лучше мне было этого не делать. В другой раз я спросил Ульбрихта, когда смогу завершить учебу в Москве, на что он безапелляционно ответил: “Делай, что делаешь. У нас хватает других забот, кроме самолетостроения”.

Мы старались делать живые передачи, приближенные к интересам слушателей, не боясь таких рискованных тем, как вызывавшая споры граница по Одеру и Нейсе, судьба немецких военнопленных на Востоке или обращение с “маленькими нацистами”, функционерами НСДАП и их попутчиками. Несмотря на всю бдительность советских офицеров, осуществлявших контроль, наше пространство для маневра было на удивление широким. Оказалось напрасным только наше сопротивление обязательной трансляции многочасовых речей министра иностранных дел СССР Вышинского. Нам пришлось их передавать, и армия слушателей быстро переключалась на только что созданное радио в американском секторе (РИАС).

Мы не могли со всей откровенностью говорить об отношении народа к советским оккупационным властям, о грабежах и изнасилованиях, имевших место во время вступления Советской Армии, и об акциях возмездия по отношению к немецкому гражданскому населению. Во-первых, офицеры, контролировавшие нас, имели соответствующие указания; во-вторых, СЕПГ была очень чувствительна к этому вопросу, да и мы, кроме того, не хотели раздувать враждебность немцев к русским. Следствием оказывалось приукрашивание многого, причем не всегда умышленное. Я вспоминаю, как с возмущением пригвоздил к позорному столбу, назвав лживой пропагандой, сообщения западноберлинской газеты “Телеграф” о допросах и пытках в Восточном Берлине, проведенных отделением тайной полиции К5. Многие годы спустя к своему немалому замешательству мне довелось узнать, что это К5 не было вымыслом. Достаточно часто я отнюдь не был в состоянии одобрить акции оккупационных властей или нашей партии против мнимых уклонистов, но эти злоупотребления быстро бледнели, становясь чем-то незначительным, при воспоминаниях о преступлениях нацистского режима, ужасные подробности которых открылись мне во время Нюрнбергского процесса.

В сентябре 1945 года я в качестве корреспондента нашего радио был командирован в Нюрнберг. До тех пор я лишь с трудом представлял себе всю степень чудовищности нацистского господства. Было ощущение какой-то призрачности, когда я, идя по совершенно разрушенному Нюрнбергу, городу, который когда-то называли шкатулкой для драгоценностей Германии, думал о том, что люди, сегодня сидящие на скамье подсудимых, именно здесь, в Нюрнберге, принимали расовые законы и торжествовали, пребывая в зените своего могущества. Впечатление не меньшей призрачности оставалось от демонстрации фильмов в зале суда — нацистских еженедельных кинообозрений с их истерическим ликованием и документальными кадрами массовых казней. Страшнее всего были любительские ленты, которые делались с тем же хладнокровием и безучастностью, с которой перед камерой пытали и убивали. В этом зале, как на секционном столе, вскрывалась анатомия национал-социализма. Тогда я, как и многие другие, верил, что эти уроки никогда нельзя будет забыть.

Начало