Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса

Очень важная конкретная аллюзия содержится в обращении к королеве Анне, когда поэтесса говорит, что её ранние годы были озарены благосклонностью великой Елизаветы. Дочь Филипа Сидни, как никакая другая английская поэтесса, могла так сказать о себе с полным правом: ведь она получила имя от своей крёстной матери королевы Елизаветы, специально прибывшей на церемонию крестин. Эта аллюзия дополняется в другой книге, не менее важной: поэтесса следует примеру своей почившей в бозе венценосной крёстной матери и прославляет девственность; такая аллюзия, очень странная для наложницы лорда Хэнсдона и жены капитана Лэньера, звучит вполне естественно лишь в устах Елизаветы Рэтленд…

Ещё раз посмотрим на имена знатных дам, к которым, как к хорошим знакомым, обращается «жена капитана Лэньера». О королеве, её дочери, Арабелле Стюарт и графине Пембрук я уже говорил. Люси Бедфорд и графиня Дорсет (Анна Клиффорд) — ближайшие подруги Елизаветы Рэтленд. Мать Анны, графиня Камберленд, была известна своей глубокой религиозностью и строгими правилами жизни (на семейном портрете она изображена с книгой псалмов в руках). И поэтесса знает об этом: там, где в её книге цитируется или имеется в виду Священное Писание, на полях сделаны пометки: «Маргарите, вдовствующей графине Камберленд». Очень трудно вообще представить себе подлинную Эмилию Лэньер, как её описывает Форман, возле этой богомольной строгой пуританки, которая после смерти в раннем детстве обоих своих сыновей отдавала всё время воспитанию родной дочери и молитвам. Елизавета же Рэтленд знала её хорошо.

Ещё одна графиня — Екатерина Сэффолк — дама, известная неразборчивостью в средствах для достижения своих целей; именно её Бен Джонсон вывел в своём «Печальном пастухе» как старую колдунью. После того как её дочь Франсис стала женой брата Елизаветы Рэтленд, они оказались родственниками. В послании «Эмилии Лэньер» к графине Сэффолк проглядывает заметная настороженность — слухи о связи Франсис с Карром, безусловно, дошли и до Рэтлендов, но возможные последствия ещё неясны. Таким образом, все адресаты обращений поэтессы — хорошо известные Елизавете Рэтленд дамы, и в этих обращениях мы находим точное подтверждение особенностей её отношений с каждой из них. Обращения автора книги к самой Елизавете — дочери боготворимого этим автором Филипа Сидни, племяннице и воспитаннице Мэри Сидни-Пембрук, ближайшей подруге Люси Бедфорд и Анны Дорсет — такого обращения в книге, разумеется, нет.

Следует обратить внимание на основное настроение автора — настроение усталости, печали, безысходности:

«Я живу, заключённая в пещере скорби…»

Пессимизм поэтессы часто обретает мотив прощания с миром, с жизнью. Именно такие настроения владели Елизаветой в 1607—1611 годах, когда она часто живёт вдали от дома, тяготясь своим положением «вдовствующей жены», в тревоге за безнадёжно больного супруга. Судя по всему, решение последовать за ним в случае его смерти созрело у неё уже в это время и, возможно, с его ведома, что нашло отражение и в завещании графа, где она (редчайший случай!) не упоминается совсем. Эти настроения Елизаветы в последние годы жизни отмечены Фрэнсисом Бомонтом в элегии, написанной сразу после её смерти. Есть в этой элегии и другие аллюзии, показывающие, что Бомонт знал, кто скрывался за маской «Эмилии Лэньер». В обращении к графине Пембрук поэтесса сетует на бога сна Морфея, который отнимает у нас половину и без того короткого промежутка жизни (span of life). И Бомонт, оплакивая Елизавету Сидни-Рэтленд, не только повторяет эту её поэтическую метафору, но и отвечает на неё:

«Почему ты умерла так рано? О, прости меня!
Я ведь знаю, что это была большая жизнь,
Хотя и названная до того так скромно коротким
                                                     промежутком…»