Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса

Но книга заслуживает самого тщательного изучения не только в силу очевидных поэтических достоинств и апологетики женского равноправия. Самым серьёзным является вопрос о личности автора книги. «Мистрисс Эмилия, жена капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его Королевского Величества» — таким скромнейшим образом представляет она себя на титульном листе своей единственной и достаточно необычно (да ещё во сне!) названной книги, отпечатанной в считанных экземплярах (что стоило недёшево). Больше ни в печатной, ни в рукописной литературе той эпохи это имя не встречается, хотя она жила ещё долго; никто из современников не говорит ничего о её связях с литературой; в архивах обнаружено лишь несколько её материальных тяжб. Отсутствует такая писательница и в литературном окружении Мэри Сидни-Пембрук, к которой она так доверительно обращается, и около Люси Бедфорд…

Все тексты, особенно предварительные обращения, свидетельствуют, что поэтесса — свой человек в самом высшем свете, превосходно знающий тонкости и условности великосветских отношений и даже разделяющий тогдашние сословные, аристократические предрассудки. Несколько раз как о деле само собой разумеющемся говорится, что книга предназначена только для знатных и благородных леди королевства; другие женщины (если это не библейские или мифологические персонажи) просто вне поля её зрения — это не её мир. С высокородными же леди она разговаривает на равных, поучает их, как себя вести и как одеваться. В духовном и моральном плане обрисованную в дневнике Формана сомнительную «даму полусвета» отделяет от высоконравственной, бескомпромиссной к пороку позиции автора книги целая пропасть.

Всё это, вместе взятое, приводит к заключению (хотя автор или издатель, явно потешаясь в предвидении будущих сомнений на этот счёт, поместил в конце книги специальное обращение «К сомневающемуся читателю»), что появление в литературе имени доселе и после того не причастной к ней «жены капитана Альфонсо Лэньера» было мистификацией, частью большой Игры.

Вероятно, поиски действительного автора книги имели бы немного шансов на успех, если бы в данном случае исследователю не помогали весьма серьёзные обстоятельства. Женщин-поэтов в тогдашней Англии было мало. Если же оставить из них тех, кто был лично и близко знаком с каждой из девяти названных знатнейших дам королевства, да ещё учесть заметную в посланиях разницу в степени близости к каждой из них, многочисленные аллюзии конкретного характера, то такой отбор позволяет в конце концов вплотную подойти к таинственной поэтессе, пожелавшей предстать перед своими посвящёнными в Игру адресатами в столь странном (для нас) чужом наряде-маске.

Поэтические строки написаны молодой женщиной — это видно по её чувствам и настроениям; но это и не юная девушка — она высокообразованна, многое знает, многое обдумала. Из всех своих адресатов она ближе всех к графине Мэри Сидни-Пембрук — она говорит с ней не как посторонний человек, а, скорее, как преданная дочь; при этом она удивительно хорошо осведомлена о её неопубликованных литературных трудах! А когда речь заходит о великом Филипе Сидни, поэтесса не может совладать со своим голосом: Филип Сидни продолжает жить в любящих его сердцах, сама смерть бессильна перед его славой, лучи которой освещают дорогу всем следующим его путём.

Особое место, отводимое поэтессой графине Пембрук и её литературным трудам, дочернее преклонение перед памятью Филипа Сидни, всё содержание «Мечты» — поэмы-послания к Мэри Сидни-Пембрук и многое другое прямо указывают в сторону самой близкой и дорогой для Мэри молодой женщины — её племянницы и воспитанницы Елизаветы.

Как мы уже знаем, Бен Джонсон в нескольких произведениях и в своих разговорах с Драммондом утверждал — уже после смерти Елизаветы Сидни-Рэтленд, — что в искусстве поэзии она нисколько не уступала своему великому отцу; о её поэзии говорит и Фрэнсис Бомонт. Однако, несмотря на эти авторитетные свидетельства, не было напечатано ни одной строки, подписанной её именем, не удавалось идентифицировать её и среди поэтических анонимов… И только теперь, следуя в направлении, освещаемом сначала трогательным обращением поэтессы к Мэри Сидни-Пембрук, а потом и другими бесспорными аллюзиями, мы можем различить за одиозной маской «жены капитана Лэньера» всегда скрывающуюся от любопытных глаз, всегда, как и её платонический супруг, словно играющую в прятки со всем родом человеческим удивительнейшую женщину — Елизавету Сидни-Рэтленд.

Особенное звучание, которое обретает голос поэтессы, когда она вспоминает о Филипе Сидни, замечено и Л. Раузом, но объяснить это он не пытался. То обстоятельство, что эти рыдающие строки написаны дочерью поэта, с младенчества воспитанной в культе его памяти, ставит всё на свои места, даёт искомое объяснение.