Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса

Не говоря уже о бездоказательных утверждениях и натяжках, гипотеза во многом прямо противоречила содержанию сборника. Действительно, честеровская Феникс предстаёт перед Голубем послушной ученицей, которой он передаёт свои знания мира и людей, — так не могли рисовать отношения старой королевы с её молодым подданным даже под аллегорическими именами. Да и Госпожа Природа обращается с Феникс с фамильярностью и непочтительностью, недопустимыми для тогдашнего автора, если бы он действительно имел в виду королеву. Например: «Фу, капризная птица, что ты сходишь с ума, что ты запутываешь себя глупыми огорчениями?». Описывая Феникс, поэты говорят о её свежей, распустившейся красоте — по отношению к старой (пусть даже молодящейся и падкой на лесть) королеве такие комплименты выглядели бы издевательски. Воинственный, храбрый — порой до безрассудства — Эссекс мало похож на болезненного, с трудом передвигающегося честеровского героя. Отрубленная по приказу (по крайней мере — с согласия) королевы голова Эссекса тоже как будто не вписывается в трогательные, идиллические отношения Голубя и Феникс. И наконец, Голубь умирает на глазах у Феникс, после чего она следует за ним, и Шекспир говорит о похоронах их обоих. Но ведь королева Елизавета умерла только в 1603 году! Совершенно непостижимо, каким образом поэты могли за два года до этого, в 1601 году, описывать её смерть и похороны, оплакивать как мёртвую свою здравствующую и правящую страной государыню. Этот пункт является, пожалуй, особенно уязвимым для критики, хотя некоторые сторонники Гросарта и пытались объяснить, что Шекспир и другие поэты предчувствовали, мол, близкую кончину королевы и могли даже за два года писать об этом как о свершившемся факте!

В отношении Создания (Творения), поднявшегося из пепла Голубя и Феникс, сторонникам Гросарта приходилось предполагать, что у престарелой монархини и молодого графа могло быть тайное потомство или же Честер и его коллеги (будучи каким-то путём в курсе дела) этим образом символизировали чистую любовь высоких любовников, так трагически оборвавшуюся. Здесь можно заметить, что не существует абсолютно никаких достоверных свидетельств того, что у Елизаветы когда-либо было потомство, и вообще о характере её отношений с теми приближёнными ко двору аристократами, которых кое-кто из современников, а потом и некоторые историки и романисты считали не только её фаворитами, но и любовниками, никто никогда ничего определённого не знал. Как далеко заходила она в своих отношениях с фаворитами, остаётся тайной, унесённой ею в могилу.

К Эссексу это относится, пожалуй, в большей степени, чем к другим, например к Лейстеру. Ведь Елизавета не только была на 34 года старше Эссекса, но и доводилась ему двоюродной бабкой (его бабка Екатерина Кэри была кузиной королевы). X. Диксон, биограф философа Фрэнсиса Бэкона, называет само предположение, что шестидесятипятилетняя Елизавета была любовницей внука своей кузины, чудовищной выдумкой, которая могла родиться разве что в воспалённом воображении какого-нибудь монаха. Как видно из их переписки, она всегда считала Эссекса необузданным юнцом, способным на героические глупости. Но она видела в нём потомка Болейнов, чья кровь текла и в её жилах, и до поры до времени прощала ему его выходки, пока он не замахнулся на святая святых — на её трон и корону. В письмах Елизаветы к Эссексу нет ни одной строки, которую она не могла бы написать и собственному внуку (если бы он у неё был).

Что касается их «чистой любви» и её плодов, то изображение окровавленной, обезображенной ударами палаческого топора головы Эссекса подходило бы в качестве их символа гораздо больше, чем марстоновское Совершенство. Почти все авторы и издатель честеровского сборника были известны своими проэссексовскими симпатиями; они никак не выразили скорбь, когда королева действительно умерла в 1603 году, — они, как и многие другие, не сумели простить ей казни их кумира. Трудно представить, чтобы они могли такими розовыми красками рисовать ту, кого считали палачом Эссекса, да ещё сразу после его гибели. И вообще какой смысл имело в таком случае издание сборника, несущего на себе явные следы какой-то конспирации? И разве не называли Фениксами других выдающихся личностей эпохи, особенно часто — великого поэта Филипа Сидни?

В общем, гипотеза Гросарта вызвала немало недоуменных вопросов, критическую и даже сатирическую реакцию со стороны многих учёных. Но с неё началась научная дискуссия, начались попытки проникнуть в смысл странного феномена, каким-то непонятным образом связанного с самим Великим Бардом. Эта заслуга преподобного Александра Гросарта не должна быть забыта.