Игра с Годуновым

Сыновей ему покойная Агафья родила четверых, двое померли в самом раннем младенчестве, третий, Алешенька, уродился сущеглупым, бродил, разинув рот, слюни текли, утереться не умел. Деревнин сговорился, сделал за него вклад в обитель, отдал под присмотр инокам, имевшим послушание – заведовать богаделенкой. Судя по тому, что из богадельни известий не поступало, Алешенька жил, был по-своему здоров, а годочков ему исполнилось уже двадцать четыре.

Михайлу удалось пристроить писцом в Посольский приказ. Этим сыном Деревнин гордился. Тем, кто в Посольском приказе, такие дороги открыты – иным приказным и не снилось. Они у самого Годунова на виду. А Годунов – все ведали! – государство под себя подмял. Так и говорили: на царство помазанный царь Федор Иванович царствует, а непомазанный царишко Борис – правит. Коли важное дело – к нему и идти. Да еще за спиной у него – женушка, о коей шептали: не к ночи будь помянута. Дочь недоброй памяти Малюты Скуратова.

Однако, пока жив государь, годуновское семейство никуда не денется – еще покойный Иван Васильевич сам сосватал сыну Федору Борисову сестрицу Ирину, словно знал: у Годуновых хватка цепкая, куда там волчьей пасти, за ними сын будет – как за каменной стеной.

А ведь сказывали шепотом, что Годунов-то с Бельским покойного царя и уморили…

Но в приказной избе Земского двора еще и не таких чудес наслушаешься.

Деревнин присматривал сыну невесту – в семействах, близких к Годунову. Коли изловчиться – так, может, когда чадо народится, и сам Борис Федорович соизволит в крестные пойти. То-то была бы удача! Даже не в подарках дело – а годуновского крестника в любом приказе хорошо примут. Разумеется, Деревнин первым делом о Посольском приказе думал. И уже предполагал – как и когда начнет учить внука грамоте, какого опытного немца из Немецкой слободы ему наймет для обучения языкам.

Однако первым делом следовало вложить прикопленные денежки в хороший дом и двор. В этот, на Остожье, ведь жену из почтенного семейства привести страшно. То-то Михайла так и норовит переночевать в Кремле, у приятеля Никиты Вострого, с которым в приказе рядышком сидит, в одну чернильницу они перья тычут. Стыдно ему звать гостей в Остожье…

С одной стороны, нужно отселева съезжать, а с другой – Деревнин, уже несколько лет вдовевший, задумал жениться. А свадьба – расходы, да и после свадьбы молодую жену надобно наряжать. Это тебе не ключница Марья, что после смерти Агафьи согласна спать с хозяином за скромные подарки.

Щуплый Воробей был очень рад, что с ним пойдет статный и осанистый подьячий. И они двинулись потихоньку, несуетливо, беседуя о приказных делах. Воробей в порядке благодарности взялся нести небольшой слюдяной фонарь.

Фонарь был делом необходимым – не для того лишь, чтобы, споткнувшись о колдобину, ноги не переломать, а еще для того, чтобы решеточные сторожа видели: идет человек ведомый, лица не прячет, можно пропустить. А кто без огня – того имать и в тюрьму препровождать, потому – вряд ли что хорошее ночью затеял. Попадались и такие, что пытались зажечь богатый двор, чтобы в суматохе добром поживиться.

Зимняя ночь на Москве была тиха, только дальняя перекличка сторожевых стрельцов на кремлевских башнях эту тишину нарушала. Да время от времени кричали десятские: совершая положенный обход по своей улице, вспугнули вора или даже просто молодца, что тайно пробирался к зазнобе.

Двор Воробья был совсем рядом, когда случилось неожиданное.

– Иван Андреич, слышь-ка? – вдруг прервал толкующего о ростокинских налетчиках подьячего Воробей. – Бежит кто-то?

– Да, от реки.

– Самое время бегать.

– Да уж…

Скрип быстрых ног по снегу приближался.

– Парнишка, что ли?

– Кажись, за ним гонятся.

– Что ж молчит? Десятских надобно кликать.

Десятские недавно голос подали – были не так чтоб совсем рядом, но и недалеко, там, где уже более десяти лет все строили, строили, да никак не могли достроить каменный собор – сказывали, быть ему Зачатьевским.

Из темного переулка вынырнул невысокий беглец, метнулся влево – да и налетел на Деревнина, да и прижался, словно бы с великого перепуга. Преследователи перешли на шаг – должно, заметили двух хорошо освещенных фонарем мужчин.

Сабли с собой Деревнин не таскал, а вот хороший турецкий нож на поясе был, да за голенищем – как водится, ножик-засапожник. Данило также не ходил безоружный.

– Эй, кто там шалит?! – грозно крикнул Деревнин. – Пошли вон, не то десятских кликну, за стрелецким караулом пошлю!

Незримая погоня остановилась.

– Иван Андреич, они так просто не уйдут, они затаились, – сказал Воробей. – Ну-ка, глянь-ка, кого нам Бог послал…

Он осветил лицо беглеца.

– Ох ты! Девка!

Для этого и фонарь не требовался – беглец благоухал розовым маслом.

– Девка, – подтвердил Деревнин. – Ты чья такова? Отчего по ночам носишься, как угорелая?

Ответа не было.

– Нерусская, – сказал Воробей. – Гляди ты, совсем с перепугу онемела. Из Татарской слободы, что ли, сбежала?

– Отсюда до Татарской слободы версты полторы, не меньше. И как бы она проскочила мимо решеток?

– Там тоже на ночь ставят решетки?