Игра с огнем

Нужно было на ком-нибудь сорвать злость! Никогда люди так не оскорбляли друг друга, как в начале второй республики, когда побежденные солдаты возвращались с войны, которой они не проигрывали и тем не менее проиграли. У нас стряслось неслыханное, беспримерное в истории несчастье, второго такого не найдешь в прошлом. Люди потеряли голову, пали духом. Во время мобилизации мы хорошо относились друг к другу, во время второй республики — озлобились. Мы жалили друг друга в отчаянии, что нас все бросили, что все нами пренебрегают. Мы стыдились, что верили Франции, стыдились перед Советским Союзом, что не дали отпора врагу, стыдились смотреть друг другу в глаза. У народа, который пережил такую несправедливость и которому Европа нанесла такой удар в спину, точно сломался позвоночник, и он согнулся. Эпидемия ненависти отравила ослабевшую страну. Имя настоящего виновника — этого антихриста, которому нас продали, — уже не смели произносить вслух. И люди сваливали вину друг на друга и указывали пальцем на соседа. Кто-нибудь должен был за все ответить.

— Во всем виноваты коммунисты, — намеренно громко сказала в магазине при Нелле одна дама. — Если бы они не дразнили беспрестанно Москвой, мы бы в нынешнем году поехали в Шпиндл, как всегда. Немцы бы нам все разрешили.

Она не обращалась прямо к Нелле, но говорила очень громко, глядя ей в лицо. Жена Гамзы поняла. Но спросить было нельзя.

— Вы думаете? — заметила она только и подняла голову. — Ну, когда-нибудь все выяснится.

Ко дню поминовения усопших вернулся Станислав Гамза, разочарованный солдат. Он не узнал любимого города. В тусклом свете пасмурного ноябрьского дня Прага показалась ему убогой, некрасивой, запущенной, как брошенная женщина, которая забыла умыться и причесаться, охваченная апатией. Ветер гнал пыль и облетевшие листья, и люди брели по улицам как-то бесцельно. Торопиться было больше незачем. Площадь перед парламентом, где Станя пережил такое волнение, была пустынна. По ней медленно и важно плыли две фигуры отставных чиновников, но на их строгих лицах не было заметно следов отчаяния.

— Я всегда говорил, что именно так вот и будет, — довольным тоном сказал один.

Станислав не слышал, о чем они говорили. Но он мог бы побиться об заклад, что о конце республики. Отставные авторитеты запоздало злорадствовали по поводу того, что дело, в котором они не участвовали, провалилось. Вся слизь, труха, гниль в дни политического ненастья выползала на свет божий дождевиками, паразитическими лишайниками и плесенью. Отставные майоры австрийской армии и бывшие имперские советники снова попали в почет благодаря своим похвалам старому времени и знанию немецкого языка.

Какая счастливица госпожа майорша: она знает немецкий язык с детства! Ро Хойзлеровой приходится теперь наверстывать то, что она упустила в свое время. Чтобы не отставать от века, она брала уроки немецкого языка у майорши. И пани майорша очень полюбила «ihr junges Frauerl, immer frisch und munter».[80] Ружа и вправду ожила. Впервые за этот омерзительный год она по-настоящему оценила жизнь. Ро была счастлива, что ее так благополучно миновала опасность смерти от бомбы или ядовитого газа. Пани Хойзлерова велела снять с окон темные шторы, которые так уродовали квартиру, и поспешно отдала сшить из военных запасов миленький синий демисезонный костюмчик и вечерний туалет. Она говорила о Судетах, как все приличные люди. Но она была не настолько глупа, чтобы ломать себе голову насчет такой дыры, как Либерец, если сама она живет в Праге. Нехлебы у нее не отобрали — это самое главное. Чего ради ей жалеть республику своих девичьих лет? Ничего хорошего Ро от нее не видела — одно горе из-за несчастной любви и неудачного замужества. У Ро Хойзлеровой только теперь открылись глаза, и она поняла, что во всех ее злоключениях виноваты большевики и жидо-масоны. Из-за них ее бросил Карел Выкоукал. Наконец-то они разоблачены, так им и надо!

Когда Станя перечитал свою последнюю новеллу, написанную в ночь мобилизации, перед тем как уйти с перепачканными в чернилах пальцами прямо в армию, ему показалось, что рукопись сохранила жар патриотизма тех дней, такой юношеской решимостью веяло от ее страниц. Можно было прийти в ужас от того, с чем мы за это время примирились, как мы постарели, зачахли, приспособились. Насколько мы были счастливее тогда, в дни опасности! Где наша драгоценная энергия? Она вся ушла на войну мышей и лягушек! У нас остались только горы, железнодорожные узлы да еще характер — это уже хуже.

Станя взял новеллу и помчался в издательство.

— Книга уже в печати?

— Нет, сверстана…

— Вот и прекрасно. — И Станя подал издателю свою последнюю пражскую новеллу. — Я охотно добавил бы ее к остальным, — сказал он. — Надеюсь, что она подойдет. Совсем коротенькая.

Издатель просмотрел рукопись новеллы о всеобщей забастовке, погладил подбородок, скептически усмехнулся:

— Это трудно, книга уже сверстана.