Игра с тенью

И он пустился в бесконечные и пространные воспоминания о том, как ему пришлось отправиться по делам (иначе ноги бы его там не было) в Неаполь; и как приобрел там полотно Боттичелли «Мадонна с младенцем», об истинной цене которого продавец, простой крестьянин, не имел ни малейшего представления. И как он решил передать картину Национальной галерее вместе со всей своей коллекцией, известной под названием «Дар Кассонса».

Это, по крайней мере, стало ответом на вопрос, терзавший меня весь вечер: почему Истлейки пригласили к обеду столь угрюмого и необщительного субъекта? Но к тому времени, когда мистер Кассонс завершил свой рассказ, о Тернере окончательно позабыли.

В конце подобного ужина хозяйка обычно либо извиняется вполголоса перед гостьями, либо, сияя радостью, притворяется, будто все в порядке. Элизабет Истлейк не сделала ни того, ни другого, чем очень меня удивила (я думала, что выпавшее на нашу долю испытание не может остаться без комментариев). Впрочем, вскоре я поняла: причиной тому — не беспечность, а деликатность, ведь любые замечания усилили бы страдания миссис Кингсетт, и ей пришлось бы выслушать публичную критику в адрес мужа или делать вид, что ничего не произошло, и вежливо поддерживать беседу, каким бы ни было ее состояние. Вместо того леди Истлейк спокойно помогла ей подняться наверх (миссис Кингсетт по-прежнему пребывала в полуобморочном состоянии и опиралась о железные перила, словно старуха) и, прежде чем вернуться в гостиную ко мне и миссис Сомервилль, устроила ее в тихом уголке будуара.

— Моя бедная Мэриан, — сказала она. — Боюсь, вы ожидали совсем не этого.

— О нет, — откликнулась я, удивляясь собственному двуличию, — все было очень мило.

— Не лгите, — проговорила она с насмешливым упреком (в этот момент я услышала смех миссис Сомервилль, стоявшей рядом со мной). — Вы принесли свои заметки?

— Я…

Взгляд леди Истлейк упал на мой ридикюль; она, должно быть, разглядела выпуклость записной книжки и кивнула.

— Только по вашей просьбе… — начала я.

На ее лице изобразилось раскаяние.

— Я знаю.

— Но это ничего не значит. Возможно…

— Я так огорчена, моя дорогая. — Она импульсивно притронулась к моему локтю, а затем повернулась к миссис Сомервилль: — Боюсь, вам придется развлекать себя самим. — Она коротко глянула на миссис Кингсетт. — Вы же понимаете…

— Конечно.

Она благодарно кивнула и со спокойной сосредоточенностью врача, направляющегося к пациенту, направилась в сторону будуара.

— Я не сомневаюсь, что мы отлично справимся, мисс Халкомб, не правда ли? — произнесла миссис Сомервилль.

Она уселась на диван и погладила обивку рядом с собой:

— Присаживайтесь, пожалуйста. Кажется, сегодня у меня проблемы со слухом.

Я устроилась рядом с ней. Она заговорщицки улыбнулась.

— Только представьте, каково пришлось мужчинам, — сказала она, сделав ударение на слове «мужчины», что подразумевало: «Мы хотя бы не страдали от этого».

Я рассмеялась и подвинулась к ней. Наконец-то, подумала я, появилась возможность получить от этого вечера хоть какую-то пользу. Однако прежде чем я решилась вновь заговорить о Тернере, миссис Сомервилль сама облегчила мне задачу:

— Могу ли я узнать, чему посвящены ваши записки? Я коротко объяснила.

— Истлейки всегда слишком заняты, — произнесла она с мягкостью человека, который пытается оправдать поведение друзей. — Они героически пытаются всюду успеть, действительно стараются, но… — Она качнула головой. — Но я с удовольствием выслушаю ваши соображения, если вы, конечно, мне их доверите.

Я с некоторым трепетом достала записную книжку.

Я начала со своих или, точнее, с наших — придерживаясь версии, согласно которой наши с Уолтером взгляды совпадали, — самых ранних изысканий. И первая же реплика миссис Сомервилль вселила в меня надежду. Когда я заговорила об отношениях Тернера с художественным миром эпохи Регентства и о том, что стало причиной его бережливости, она одобрительно кивнула и пробормотала: «Да-да, как это верно». Моя трактовка характера Тернера — его уязвимости для критики; стеснения по поводу неуклюжей внешности и недостаточно гладкой речи — порадовала ее еще больше. Она с восторгом захлопала в ладоши, когда я произнесла заключительные слова:

— Не удивительно поэтому, что он старался ускользнуть от глаз общества и не огорчался, если люди считали его неудачником и глупцом, но оставляли при этом в покое.

— Блестяще, мисс Халкомб! — вскричала она. — Могу я узнать: эта фраза принадлежит вам или брату?

— Простите?

— «Ускользнуть от глаз общества».

— Полагаю, фраза моя, — ответила я. — Хотя мне кажется, что она не слишком выразительна.

— Вовсе нет, — сказала она. — Фраза очень удачная. Бдительные глаза. Холодные глаза. Пристрастные глаза.

Вероятно, у меня был озадаченный вид. Миссис Сомервилль улыбнулась и дотронулась пальцем до уголка глаза, будто поясняя свою мысль:

— Именно этого он боялся. И это же его завораживало.