Игра слов

– Давай, разливай, – командует. – А то у меня, извини, руки трясутся…

И – замолкает, упорно отводя беззащитные, как у всех сильно близоруких людей, глаза в сторону.

– Да что тут происходит?! – взрываюсь. – Может, ты мне для начала просто тупо скажешь, что тут такое случилось, наконец?!

– Скажу, – отвечает почти спокойно. – Только ты сначала разлей…

Ну, делать нечего.

Разливаю…

– Давай, – поднимает стакан.

А руки – и вправду дрожат.

И – сильно.

Именно, что – дрожат, а не, скажем, «подрагивают».

– Давай, – повторяет, – помянем. Помянем всех тех, кто умер вчера. Молча. И ты тоже молчи. Просто помянем, и все. И – не гляди на меня так. Сначала мы выпьем, а потом я все тебе объясню…

Вообще ничего не понимаю.

Но водку – пью.

Залпом, не чокаясь.

Ощущая, как она обжигает пищевод, прожигая дорогу через мамину гречневую кашу с чуть кисловатым молоком из треугольных магазинных пакетиков.

Были в те времена такие, да…

Просто чувствую: так надо.

И – все дела…

Горькая, зараза.

Злая.

Нюхаю рукав, морщусь.

Не доводилось еще так, честно говоря.

Еще и девяти утра-то нет, ага…

…А Боб – наливает еще по одной.

Теперь – сам.

Молча выпивает, и я, так же молча и покорно, следую его примеру: случилось что-то страшное, и мне, привыкшему играть в слова, сейчас, наверное, – лучше просто помолчать…

Боб достает свои вечные папиросы, закуривает.

Была такая мода в те нелепые времена: вполне обеспеченные и успешные люди кашляли, давясь этими грубыми простонародными папиросами.

Я – распечатываю «явскую» «Яву».

Мне – на моду насрать.

Шмотки, конечно, забугорные люблю, как любой советский студент, но – чтобы вот так, по мелочи?

Неинтересно.

Молчим.

Курим.

Я, уже самостоятельно, разливаю по третьей.

А что?

Раз уж начали…

– Знаешь, – вздыхает наконец, – почему нас вчера так долго на трибуне мурыжили, а потом еще и через другой выход выводили?

Поднимает наполненный мною лафитник, смотрит сквозь водку и стекло на розовое утреннее осеннее солнце.

Потом – выпивает.

Качаю головой, но все-таки присоединяюсь.

– Нет, – морщась, выдыхаю переполненный водочными парами воздух. – Не знаю. А что?

– Да там, – досадливо кривится.

Потом машет рукой.

И продолжает, почти спокойно, только глаза за толстыми стеклами очков почему-то – тоже совсем стеклянные.

Стекло за стеклом.

И – никакой жизни.

Кажется, мы это уже проходили…

– Помнишь, – спрашивает, – народ незадолго до конца к выходам потянулся?

Киваю.

Еще бы не помнить.

Чуть ли не каждый раз такая картина.

Злит, если честно.

Ты сюда болеть пришел?!

Ну – так и болей!

И какое ты право имеешь уходить «чуть пораньше», когда команда, чтоб тебе сделать хорошо, прямо перед твоими глазами на поле умирает?!

А эти…

…Хотя вчера, повторюсь, там и вправду было – просто нереально холодно и промозгло.

– Ну вот, – вздыхает. – А потом Серега Швецов банку положил. Они обратно и рванули. И – два встречных потока…

– И что?! – напряжение, кажется, уже звенит в воздухе.

Он опять разливает.

Уже по четвертой, так, на секундочку.

– И все, – морщится, глядя в стакан. – Ступени – обледенелые. Менты для своего удобства часть выходов перекрыли на хер. Давка. Больше шестидесяти человек только трупов. Раненых – «скорые» не справлялись. Из наших: Серега, Вовка, Мишаня. И…

У него перехватывает горло.

Я понимаю…

…Она ему – всегда нравилась.

И он ей.

Хоть и был наш Боб конкретным реальным мажором, а она – девочкой из обычной рабочей семьи.

Но дело – даже не в этом.

У их отношений не было обозримого будущего: ее парень был нашим хорошим товарищем.

Он-то нас с ней и познакомил.

А в те времена увести у своего друга девчонку старомодно считалось подлостью.

Я, кстати, – и до сих пор так считаю.

Но я сам из тех, ранешних времен, мне простительно…

…А тогда ребятам только и оставалось, как переглядываться и робко улыбаться друг другу.

А теперь – и улыбаться-то больше некому…

– Это точно?! – кричу шепотом.

Он медленно кивает.

Он не может не знать – у него мама на телевидении…

…Водка медленно тянется по пищеводу, и мне почему-то хочется поскорее проблеваться.

Но я – пока просто закусываю.

Маленькой розовой долькой маринованного кавказского чеснока.

А потом – меня все-таки выворачивает.

К счастью, успеваю перегнуться через перила, и содержимое желудка летит не на площадку, где мы находимся, а на улицу, – вниз, в грязный осенний снег.

Вытираю рот скомканным носовым платком, закуриваю новую сигарету.

Оборачиваюсь.

Он – как-то удивительно, прозрачно спокоен.

Как человек, только что принявший какое-то очень важное для себя, нужное, хотя и тяжелое решение.

– Мы сейчас вот эту бутылку добьем, – говорит, чуть растягивая слова и разливая остатки по лафитникам, – и ты иди, Дим. Возьми еще одну бутылку себе, и иди. Просто ты мне уже помог, а сейчас мне лучше будет одному побыть. Извини…

…Когда я уходил в сторону метро, я пару раз все-таки оглянулся: на его кособоко поблескивающую стеклышками очков худую нескладную фигуру на вершине сложенной из ошкуренной и лакированной, калиброванной древесины высокой башенки веселого детского городка.

Боялся, как бы он какую глупость не учинил.

Но – обошлось.

Он и сейчас в порядке, наш Боб, мы даже изредка видимся.