Игра слов

Меня всегда забавляет, как он путается в «ты» и «вы».

По-моему, он так и не решил еще для себя до конца, как меня нужно называть. С одной стороны – мальчишка и сопляк, по его меркам.

С другой…

– Что вы, – говорю, – Самвел Погосович. Вам, кстати, большой привет от Маши.

Честно говоря, никакого такого привета ему Машка, естественно, не передавала. Будет она еще такой ерундой себе голову забивать.

Но старику – приятно…

Он грустно улыбается и задумчиво шевелит губами.

– У вас чудесная жена, Дима. – Его большие и яркие карие глаза становятся задумчивыми и чуть увлажняются, как будто их затягивает свежим утренним туманом. – Очень красивая. Очень хорошей, внутренней красотой. Вам повезло…

– Да, – соглашаюсь.

Он неожиданно хлопает себя ладонью по лбу.

– А, старый дурак… ты же кофе хочешь?

Я вешаю плащ на массивную деревянную вешалку, расправляю складки, чтоб он немного просох.

– У вас, конечно, лучший на черноморском побережье кофе, Самвел Погосович, – говорю, – но вы знаете, что я прихожу сюда не только за этим…

– Знаю, – улыбается, – и мне это приятно…

Он приносит мне свежую газету (я ее уже листал в самолете, но не подаю вида) и уходит колдовать над старинной медной туркой. По всему бару плывет мягкий, ни с чем не сравнимый аромат свежемолотых зерен.

Кофе у него действительно – лучший на всем побережье.

– Это особый сорт, – говорит он, продолжая колдовство. – Я уже стар и не могу помнить всех названий, но он действительно особый. Поэтому к первой чашке я не буду вам давать коньяк. Только родниковую воду, я ее охладил до нужной температуры…

– Хорошо, – отвечаю, – Самвел Погосович. Вы выпьете со мной чашечку?

– Ай, Дима, – вздыхает он в ответ, – ты же знаешь, как я люблю кофе. Но мое старое больное сердце разрешает мне пить только слабенький чай. Такой слабенький, что мне противно его пить. Вот я и пью только минеральную воду…

Он ставит передо мной дымящуюся чашку и высокий стакан с холодной родниковой водой. Садится напротив, сцепив пальцы больших натруженных рук.

Сахара на столе нет.

Я всегда пью кофе и чай без сахара, и он меня за это уважает.

Я закуриваю сигарету и достаю подарок.

– Вот, – говорю, – Самвел Погосович. Этот чай вам вполне разрешит пить даже ваше больное сердце…

Он кряхтя поднимается, берет деревянную коробку с чаем и идет к барной стойке за очками.

Надевает их и, шевеля губами, читает название…

– О, «Silver Tip»! – Он снимает очки и поворачивается ко мне, в его глазах благодарность и удивление. – Это же знаменитый цейлонский «белый чай»! Откуда он у вас, Дима? Его же не экспортируют…

Я улыбаюсь и чуть виновато пожимаю плечами.

– Ездили с женой на Шри Ланку на Рождество. Решил, что вам будет приятно…

Он опять кряхтит и идет за стойку, где наклоняется и долго роется внизу. Потом возвращается с бутылкой настоящего армянского коньяка.

Тот коньяк, который пьет он сам – всегда настоящий.

Более чем.

Можно даже не сомневаться.

– Мне приятно, Дима, – говорит он, разливая коньяк по маленьким серебряным стопкам. Из них дозволено пить только ему и самым дорогим гостям. – Мне очень приятно…

Я допиваю кофе и докуриваю сигарету.

Потом мы чокаемся и выпиваем, катая жидкий и ароматный виноградный огонь по нёбу и языку.

Я закуриваю новую сигарету.

Он смотрит на меня слегка неодобрительно, потом машет рукой и идет варить вторую чашечку кофе.

Я курю и смотрю в окно.

Там на серый галечный пляж с шипением накатываются стальные холодные волны.

Морем пахнет даже здесь, в баре, несмотря на то, что все окна по случаю зимы наглухо закрыты.

– Может, ты хочешь покушать? – спрашивает он, вращая ручку кофемолки. – Я скажу Грачику…

Грачик – его сын.

Он командует официантами в большом зале.

– Спасибо, – отвечаю, – Самвел Погосович, я перекусил в самолете…

Он пожимает плечами:

– Ну, смотри…

Я наливаю себе еще одну стопочку коньяка, вопросительно смотрю в его сторону. Он отрицательно мотает головой.

– Нет, хватит. Может быть, чуть попозже…

Я выпиваю.

– Я читал ваше интервью в газете, – говорит он, высыпая свежемолотый кофе в турку. – Хорошее интервью. Что, действительно, в Москве перестали стрелять?

Я пожимаю плечами:

– Совсем стрелять в Москве, – говорю, – не перестанут уже, видимо, никогда. Но подуспокоились, это правда…

Он кивает:

– Я так и думал. Хорошо, что это заканчивается…

– Хорошо, – соглашаюсь.

Он морщится.

– И еще… Скажите, Дима, почему, – вы даете интервью солидной газете, вы серьезный человек, а на фотографии в этой газете – сидите в какой-то майке с рисунками…

Я смеюсь.

Сам Самвел Погосович всегда одет – безукоризненно. На нем серые брюки, темный галстук, белоснежная сорочка и серая же жилетка от тройки.

Пока в баре нет посторонних, пиджак висит за барной стойкой, на массивной деревянной вешалке.

Как только кто-нибудь зайдет – он его тут же наденет.

Я – «свой», со мной можно и «по-домашнему».

Интересно, летом он тоже здесь работает в тройке и галстуке?

Первый раз в жизни пожалел, что никогда не бывал здесь летом. Как он в такую жару в жилетке и пиджаке?

Или летом у него другая форма одежды?