Игра в …

Похоже, она даже неровно дышала на меня…

А кур все меньше и меньше. Напоследок остались одни одряхлевшие клуши – пенсионерки. С ними любовь крутить – не ахти какое удовольствие. А с молодыми несушками только начнешь работать – так их сразу в расход пускают. Потому я и бесился, кидался на живодеров двуногих. Терпеть не мог мужчин и гостей. Они, злыдни, пожирали моих питомцев, а после шли в конец двора и шумно опорожняли свои пуза. Я чувствовал, что когда-нибудь и сам пойду в расход, и боялся этого.

Будь вы хоть немного милосердны, вы бы поняли мои мучения.

Как это может быть, чтобы вы сидели у себя в теплых кабинетах, поглядывая на кругленькие попы своих секретарш, а дома командовали своим женами, а мне, видите ли, нормальную жизнь возбранили? Да, я был единственным мужиком куриного гарема, и теперь, когда сожрали моих жен, что было мне делать? Я уже не говорю о том, что моим прекрасным именем окрестили своих придурков-гомиков и ославили меня на весь свет… В парламенте, говорят, один избранник народный петушился, опять же, мое имя склоняют! При чем петух и причем парламент?

Настал тот ужасный день. Язык не поворачивается рассказать. Я не знал, куда деваться от позорища. Куда ни пойду – кажется, следят за мной. Даже на белые бедра хозяйки не смог поднять глаз… А было время, мысленно… эх, да что говорить…

Я утратил петушиный пыл. Когда меня вели на петушиный бой, я колебался. Если заклюю соперника, хозяин мой присвоит себе победу. Видел, как он возликовал, когда я первого противника расчихвостил. Но он, вроде, и радуется не так, не от души, в глазах сквозит какая-то затаенная злоба.

Ну, а если буду побежден, то и хозяину стыд и срам. Опять худо. Он со зла меня прирежет, как пить дать. Стать пищей этим живоглотам? Не хотелось бы… Быть побитым – хуже нет, но я назло ему выбрал этот путь.

Короче, проиграл. Голос охрип, кровью хожу. Хозяин, похоже, хочет меня прирезать. Черт с ним! Но я им попорчу кровь! Отравлю удовольствие! Прежде чем гнить в их вонючих утробах и провалиться в ту яму…

Сейчас полночь. А я вот возьму и кукарекну! Не дам спать! Я покажу, что еще жив Петух, не умер!

Ку-ка-ре-ку-уу!

Хозяин:

Он околел…

Хозяйка:

Какой у него несчастный вид…

Посторонний:

Убрался к чертям!

Октябрь, 2004 г.

Письма серого осла

(“Сколько ни кричал я, никто на зов не отозвался…”)

Письмо, без адреса отправленное мною в село, попало к нашему ослу, оставленному там впопыхах во время повального бегства при нашествии армян. Получив от нас весточку, осёл довольно долго кричал от радости и тоски, вместе взятых, но ни звука не было ему в ответ. Тогда-то он и решил написать мне пространное письмо.

Прежде, чем перейти к его содержанию, должен сказать вам, как уже и раньше говорил, что мое особое отношение к ослу имеет много причин. Во-первых, я родился в один день с прадедом нашего осла. Во-вторых, мать, отец и осёл во дворе – это первое, что видит ребенок, появившийся на свет в нашем селе. В-третьих, спина осла, так же, как и спина матери нередко служит для него колыбелью. Четвертое, и самое главное, у нас в селе на человека, не имеющего осла, смотрят как на вышедшего из тюрьмы…

Свое особое отношение к нашему ослу я уже описывал в рассказе “Баллада об осле”, потому не вижу необходимости останавливаться на этом подробно, чтобы не отнимать вашего драгоценного времени. Так что перейдем к письму, написанному мне нашим ослом. Посмотрим, что он пишет.

…Гага[1], (“Гага" – это слово наших мест), со времени вашего отъезда, то бишь бегства, я перестал быть ослом. Теперь я уже и не осёл вовсе, ничего во мне от осла не осталось. Причиной тому все, приключившееся со мной за это время, и если я не поведаю тебе этого, то сердце мое разорвется на части. Значит так, проснувшись однажды утром, я, как обычно, прокричал один раз, потянулся, повалялся с боку на бок и стал принюхиваться к оставшейся с вечера траве. Но тут появился твой старший гага, положил передо мной охапку сухого сена, причем не заперев калитки забора, за которым стоял стог сена. Потом он погладил мне спину, ничего не сказал, то есть не оседлал меня, отвязал с шеи моей веревку и ушел. Обычно, когда меня угощают травой, я брыкаюсь от радости. Но дело в том, что мне дали сухой травы, тогда как есть свежая. Это было очень странно. Такое поведение гага меня удивило настолько, что я забыл о своем важном ритуале – взбрыкнуть от радости. Обычно, отвязав веревку с шеи, отводили пастись на выгон, где привязывали за ногу. На этот раз такого не было. Будто почувствовав неладное, я, слегка вытянув голову, понюхал пахнущие сеном руки гага. Только он не заметил этого и ушел.

На какое-то время я занялся едой, не двигаясь с места. Меня, правда, отвязали, но я ведь забыл об этом, потому как никогда не разгуливал с неповязанной головой в свое удовольствие. Я же мусульманский осёл.