Игра в диагноз

Какая же обыденность — сегодня операция!

Может, градусник сегодня — это обычное больничное чудачество, шаманство медицинского бытия. Не всегда больному понятно, для чего делается так, а не этак, тогда, а не теперь, то, а не это. Нет информации, нет понимания — стало быть, чудит медицина — не страшно. Но Борис Дмитриевич уже проснулся окончательно и понимал, что температуру знать необходимо: если она сегодня поднялась, значит, опять придется отменять операцию. Для него это не чудачество — все понятно, правильно, все как надо.

Отношения между обществом и медициной во все века были натянуты. Общество прибегает к помощи медицины прежде всего чтобы не умереть, но поскольку кто родился, тот должен умереть, то, значит, медицина не отвечает запросам, просьбам, требованию.

Вот и конфликт. Вечный.

Никто ничего не объяснял людям, хотя это и было известно во все века, — надеялись во все века на бессмертие. Хоть одного бы члена общества довели до бессмертия, хоть в какой-нибудь век, люди во все века продолжали умирать, а медицина никогда стыдливо не объясняла, что ее задача не от смерти спасать, а от боли, от, как теперь говорят, потери трудоспособности, от инвалидности… — размышлял Борис Дмитриевич, что явно говорило о его страхе.

Ему тоже было страшно перед будущим, он так же страшился предстоящего, как и любой человек, не имеющий никакой информации. Правда, у него была информация в виде статистики послеоперационных осложнений, послеоперационной летальности, посленаркозных осложнений. У него было много лишней информации.

Где же та золотая грань между информацией и незнанием?

Он шел на все сознательно, он выбрал, он сохраняет свое достоинство, но ему страшно…

Да, достоинство свое он пока удачно поддерживает в общении с больными, сестрами, врачами.

10

В восемь часов пришел Александр Владимирович, и Борис Дмитриевич попросил рассказать ему, что и как будут с ним сегодня делать.

Захотел информации. Наверное, для сохранения достоинства?

А вот прибавит ли достоинства знание информации о другом, о ближнем своем? Нет, лучше самому додуматься, и Борис Дмитриевич закрыл рот, чуть было не спросив у товарища, коллеги, о своем новом товарище и коллеге — Тамаре. Ему хотелось выспросить, кто она такая, как сюда попала, какой у нее диагноз. Нет, не прибавит ему человеческого достоинства выспрошенная информация о ближнем… или далеком даже… Даже убавит достоинства. Лучше самому понять, самому диагностировать, лучше дотянуться до ее уровня.

Он вспомнил опять ее лицо, некоторую излишнюю округленность глаз, которая нисколько не портила ее, пожалуй, даже украшала какой-то необычностью, и решил, что, наверное, в диагностике ему все-таки надо танцевать от этой формы глаз.

И несколько расстроился.

«Напрасно я перед операцией занялся этими и изысканиями. После».

— Хочешь знать, Боря?

— Про себя-то можно?

— Когда как…

Борис Дмитриевич подумал, что ответ зловещий, но поскольку он был произнесен, стало быть, ничего зловещего на самом деле не было. Это понятно. И он с легкой душой ответно усмехнулся.

— Пойдем тогда ко мне в кабинет.

Борис подумал, что перед наркозом, наверно, не стоит ходить, лучше все-таки лежать, но, поскольку начальник сам его повел, надо полагать, что большой беды в этом нет…

Да и сам он тоже не следил строго за тем, чтобы больные лежали утром перед операцией. Если встретит больного перед операцией в коридоре, скажет чисто формально, что лучше не ходить, и пойдет дальше по своим делам.

Может, и не прав был.

Александр Владимирович по дороге сделал какое-то резкое замечание санитарке. Та вспыхнула и хотела было что-то ответить, но шеф уже прошел, и она лишь пророкотала нечто непонятное, явно несогласное, проворчала, как задетая и разбуженная какой-нибудь случайной маленькой птичкой львица, и мгновенно успокоилась. Поравнявшись с ней, Борис Дмитриевич участливо, успокаивающе-примирительно пошутил, он-то ведь тоже чувствовал себя начальником, и сказал о необходимости терпения при общении с начальством. Санитарка в ответ махнула рукой, сказала, что страшного ничего нет, начальник их отходчив. Но сама смотрела вслед не очень добрым взглядом.

Борис Дмитриевич тоже был отходчив, гордился этим, культивировал в себе и в своих врачах в отделении подобный стиль. У них считалось хорошим тоном обругать кого-то, нашуметь, накричать, а через две минуты разговаривать с обруганным спокойно, ласково, с улыбкой.

Может, они были не правы?

Около кабинета Александра Владимировича на диванчике сидела Тамара. Он поздоровался и посетовал, что нервничает все же больше, чем надо, на что его новая знакомая с неясным диагнозом задумчиво, вопросительно и успокаивающе сказала почему-то о желании больных видеть утром своих хирургов перед операцией спокойными, а не нервничающими, издерганными, с головой, полной административных забот.

Борис горестно ответил, что это смешно, и Тамара, пожав плечами, спросила, почему же он не смеется, и оба они засмеялись.