Игра в гейшу. Peek-a-boo

А потом косо полетел снег. В соснах, елях и тополях с точильным подсветом запутывался ветер. Мишка неспешно рулил по размокшей, неверной от слякотной каши дороге и думал, все ли он так впарил Петелиной и так ли ушел от ее зазыва. Он знал о ее аппетите. Олег не хотел ее. Он сам об этом как-то сказал ему: «Надоела, как Верещагину черная икра», намекая на классного таможенника из «Белого солнца пустыни».

Ярослава, прикрыв глаза, вслушивалась в Шопена. На нее снизошло мгновение расслабленного удовлетворения собой, хотя она никогда до конца не доверяла таким ощущениям в себе. За годы жизни в «рублевочной» атмосфере она как бы открыла в себе какой-то дополнительный, новый орган для восприятия. Здесь все существовало по-примитивному на первый взгляд принципу начальной школьной арифметики – «один пишем, два в уме». И тот, кто не усваивал его, покупаясь на внешне открытое, такое вроде понятное «один да один» – без учета прикрытого учтивостью и обстоятельной искренностью «два в уме», – превращался в мишень для стрельбы по ней сплетнями и слухами. Она, ошибаясь и ушибаясь о рублевско-фальшивое доброжелательство, навсегда отучила себя от привычного нам всем невосприятия предугаданной или предсказанной опасности как реальности. Ведь обычно все мы подсознательно переводим ее в плоскость ирреального, каких-то суеверий, необоснованных ничем страхов, и этим, так нам кажется, уже защищаем себя.

Нет, она в этих случаях, как опытнейший парфюмер, остро и бдительно реагировала не на запах, к которому попривыкла, а на перемену запаха.

А перемены в Олеге начались... Шопен рассказывал о чем-то печальном, но печаль эта была светлой, прозрачной. Ярослава, вслушиваясь в знакомый, ставший почти что родным минор, как-то непроизвольно наложила на него слова Иркиного романса, с того якобы безымянного диска в машине Олега. У нее была уникальная способность мгновенно запоминать все, что ее хоть как-то, но заинтересовывало: тексты, цифры, цвета, звуки, лица. И вот сейчас Шопен как бы сросся с теми Иркиными словами:

Спасибо за цветы и за глаза,
За синий март —
Тревожный и прощальный.
И ничего, что этот день —
Печальный.
Печаль, как дым,
Уходит в небеса.
И белый лед,
И синяя вода,
И тот кустарник
За глухой дорогой
Освещены
Одной большой тревогой:
Печаль, как жизнь,
Уходит навсегда!

Жизнь с Олегом, от самого первого поцелуя на эскалаторе в метро, станция «Маяковская», до позавчерашнего «не хочу» и тут же последовавшего за ним храпа, просчитывалась и просматривалась, как денежные купюры на кассовой машинке-считалке.

Иняз. Она поступила только со второго раза, год проработав на часовом заводе. За три месяца до «красного» диплома мгновенная любовь с Олегом с испанского отделения. Ее с ходу зачислили в аспирантуру и предоставили возможность преподавания на младших курсах. Съемная комната в Дегунино. Загс и бутылка портвейна, на большее денег не было. Олег тогда задружился с ребятами из ЦК ВЛКСМ. Первый полуразбитый «жигуленок». Аборт. Тогда было не до детей. И – приговор. Детей больше не будет никогда. Какие-то неожиданные для Олега зарубежные финансовые курсы. Перестройка. И – свой банк, венчающий собой системную интеграцию. Ярослава только краешком уха тогда уловила, что подо все это легли немалые комсомольские деньги. Гарвард. Олег стал доктором, защитив сложнейшую диссертацию и в совершенстве освоив механику банковского development’а. Первый миллион. Усадьба на Рублевке. Недвижимость в Италии и Швейцарии. Огромный пентхаус в доме на Кутузовском. Роскошный офис на Новинском. Первые миллиарды... Она стала писать. Первый опубликованный роман... Второй, третий. Успех. И наконец, одиночество вдвоем. Все есть, и как бы ничего нет. Левые заходы Олега, и ее, теперь постоянные, усилия на удержание хотя бы видимости семьи. Теперь ей надо было защищать себя и свое. Недавно она, просто так, черт его знает с чего, купила с лотка какую-то книжонку про «революционный гламур». В ней она с ходу наткнулась на «классификацию лучших девушек Москвы и Московской области». Она подпадала под «женщину представительского класса», являясь «единицей, обладающей редким сочетанием идеальной внешности, воли и интеллекта, жить с которыми так же престижно, как и ездить на Viper и покупать острова».

Господи, Господи, Господи... Ярослава решительно встала и бесшумно, полы в коридорах и переходах усадьбы были выстланы ворсистым ковром, прошла в небольшую домовую молельню. Стены ее были увешаны редчайшими, древнего письма иконами. Здесь денно и нощно горели лампады.

Ярослава опустилась на колени перед ликом Владимирской Богоматери. Когда-то это была жутко черная и грязная доска, которую ей отдала старушка-соседка по Дегунинской коммуналке. Сейчас семнадцатый век был отмыт и отреставрирован мастером из Третьяковки.